|
— Тебе было девять, когда умер твой брат? — Около того, — сказал я. —А какое это имеет отношение к нашему разговору? — Дикки тоже девять, — сказала она. Я кивнул. — Это было тяжело? — Совсем нет. Смерть Бобби не произвела на меня особого впечатления. Тебе это кажется странным? Я чувствую, что должен врать тебе, чтобы не показаться жестоким. Но так и было, Вуки. Он попал в больницу, там умер, а все остальные продолжали жить как и раньше, занятые своим делом. Никто не плакал, я это видел. А о чем плакать, если ничего нельзя сделать. — Многих бы это опустошило. — Почему? Разве мы печалимся, когда кто-нибудь уходит из нашего поля зрения? Они все живы, так же как и мы, но мы должны расстраиваться, потому что не можем видеть их? Не вижу в этом особого смысла. Если все мы — бессмертные существа... — Считал ли ты себя бессмертным существом в девять лет? Думал ли ты, что Бобби просто вышел из поля зрения, когда он умер? — Я не помню. Но какая-то глубинная интуиция подсказывает мне, что его смерть не произвела на меня впечатления. — Я так не думаю. Я думаю, у тебя было много совсем других интуиций, когда твой брат попал в больницу и больше не вернулся. — Возможно, — сказал я. — Мои записи утеряны. Она подняла на меня огромные голубые глаза. — Ты вел записи? Когда твой брат... — Просто шутка, милая. Никаких записей я не вел. Я толком не помню, умер ли он вообще. Она не улыбнулась. — Дикки помнит, я могу поспорить. — Я не уверен, что хочу это знать. Сейчас я бы рад просто заключить с ним мир и заниматься своими делами. — Хочешь запереть его снова? Лежа на спине, я изучал структуру древесного волокна в обшивке потолка над головой; от узла полоски тянулись к краям планок, словно паучьи лапы. Нет, я не хочу никого запирать. — Что он имел в виду, Лесли, когда сказал: “Я мог бы помочь тебе”? — Это когда ты летаешь, — сказала она. — Скажем, в один прекрасный день тебе хочется полетать просто ради удовольствия — разве ты идешь в аэропорт и покупаешь там билет на самое заднее место самого большого, самого тяжелого, самого стального, самого транспортного и реактивного монстра, какого только удастся найти? Я совершенно не мог понять, к чему она клонит. — Нет, конечно. Я поднимаюсь на гору с парапланом или выкатываю мою Дэйзи из ее ангара и выбираю в небе то направление, куда бы мне хотелось полететь, я сливаюсь с крыльями, а потом и со всем небом в одно целое, пока не почувствую себя лучом солнца. Ты это хотела узнать? — Вспомни, как ты действуешь, когда тебя осаждают проблемы, от которых невозможно убежать? — А как тут действовать? Сбрасываю обороты, отпускаю газ, крепко зажмуриваю глаза и на малой скорости — четыре мили в час — наезжаю на все эти проблемы. — Тебе не кажется, что, когда Дикки говорил “Я мог бы помочь тебе”, он имел в виду, что если бы ты сумел стать его другом, то мог бы держать глаза открытыми? Десять Когда я усаживался в кабину Дэйзи, Дикки не выходил у меня из головы, и я чувствовал себя так, будто снова превратился в мальчишку. Мальчик, которым я был когда-то, сейчас больше походил на спасенного из ловушки дикого енота, чем на внезапно обретенного друга; и, в то время как он — моими глазами — впервые рассматривал самолет, я тоже увидел свою машину — его глазами, и его восклицания звенели у меня в голове. |
