— Никогда, никогда больше я не трону нашего ребенка.

И не обманул. Странно: его не удерживали ни обещания, ни опыт, ни размышления — ему просто не хотелось ничего менять. Ему вовсе не хотелось ничего менять в этом лице, уничтожить и переделать которое он мечтал с детства. Какая, собственно, разница? Такой или другой — его ребенок, человек, личность! А нос? — ну и пусть его, этот нос. Не в нем, выходит, счастье.

Сейчас, наблюдая, как брызгается и визжит в бассейне его мальчик, Динстлер не без гордости подмечал, что дети постарше боятся его и никто не смеет отобрать у Криса игрушку, даже свою собственную, приглянувшуюся задире.

— Мама, мама! — увидел Кристиан подошедшую Ванду, — смотри, как я сейчас поднырну! — Он смахнул повисшую на носу сосульку, оттолкнул с бортика чужого мальчишку и громко сосчитав: раз, два, три! — плюхнулся в воду, окатив все вокруг фонтанами брызг.

Ванда засмеялась, беря у мужа полотенце:

— Ну, совсем как ты, Готл, — всегда лезет в самое пекло!..

… Они вернулись домой с новыми силами, нехотя приступая к делам, которых было невпроворот. Уже три года на территории клиники возвышался новый корпус — специальная лечебница для людей, страдающих врожденными уродствами, а в отдалении, за небольшим оврагом, в зарослях орешника скрывался виварий, где томились несколько особей человекообразных обезьян и пару десятков собак.

Жизнь клиники, возглавляемой Динстлером, определилась. Не так, как виделось ему в самом начале, но и не слишком плохо, как обещали последующие события. Выбранный компромисс все же оставлял ему некую свободу для фантазий и экспериментов, предохранял от нежелательных последствий.

Покидая клинику Вальтер Штеллерман убедил-таки Динстлера не предпринимать отчаянных шагов.

— Понимаю, что «санитары цивилизации» предопределили мне участь узкого сектантства: моя судьба подобна судьбе средневекового ученого, живущего между своей тайной лабораторией и дыбой. Я должен прятаться и постоянно балансировать на краю, — уныло пророчествовал Готтлиб.

— Да, Йохим, пока это неизбежно. Хотя, не хочу вас обманывать, «пока» может оказаться длиннее наших жизней, — не стал разубеждать Натан. — Если бы ты знал, сколько лучших умов человечества существует сегодня в подобном статусе! Могу заверить: всему истинном ценному, создаваемому наукой, уготован удел секретности. Тебе повезло — пока ты будешь с нами, могу гарантировать одно — чистую совесть.

— Ну, не такую уж чистую, — криво усмехнулся Динстлер.

— Думаю, относительность этого понятия беспокоит даже обитателей монастыря. А ты все же — Пигмалион. Почти что Бог. Или атана. А лучше сказать — и то и другое. Речь идет о пропорциях. Наша задача — свести долю «сатанизма» к минимуму, выруливая к «разумному, доброму, вечному»… Попутного ветра, приятель!

Вальтер уехал, увозя Антонию и только через несколько месяцев, когда детскую занял новорожденный Кристиан, Динстлеры получили письмо от Франсуаз: она сообщала, что «племянница» вновь обрела родителей и чувствует себя прекрасно. И больше об этом не говорили, ожидая известий.

Экспериментальные поиски Динстлера разделились на два направления. Одно из них — явное, следовавшее по заранее обреченному пути, не могло похвастаться результатами, чему постоянной свидетельницей была Жанна. Другое — тайное, при участии двух коллег из «Медсервиса» двигалось медленно и верно. Динстлер работал над выявлением отдаленных результатов своей методики, экспериментируя с обезьянами и собаками. Его очень насторожили пришедшие друг за другом сообщения. Африканский вождь, выведший свою страну из варварской дикости, скончался в расцвете лет от какой-то неизвестной формы рака.