Прошел целый час. Джулия так и сидела, не зная, что делать дальше. Сколько времени нужно Савьеру, чтобы все переварить? Может быть, на такое не хватит и целой жизни? Краем глаза она заметила какое-то движение на левом краю футбольного поля. Она повернулось в ту сторону. Это был Савьер, и он шел к ней.

Он остановился у лестницы на трибуну и поднял голову. В руке он держал фотографии. Сверху Джулии было не видно, какое у него лицо. Он взбешен? Расстроен? Теперь все изменится безвозвратно? Джулия мысленно приготовилась к тому, что все будет плохо, и сказала себе: «Крепись». Хотя теперь она была далеко не такой ранимой, как в шестнадцать лет. Ее ожидания стали гораздо скромнее. У Джулии был длинный список вещей, которых у нее никогда не будет, и Савьер всегда стоял в этом списке — наряду с ее дочерью, длинными пальцами и способностью поворачивать время вспять.

Он смотрел на нее снизу вверх. Когда Савьер поставил ногу на первую ступеньку, он был шестнадцатилетним мальчишкой, этаким светловолосым ангелом, по которому плакали все девочки в школе. С каждой новой ступенькой, ведущей вверх, он становился все старше: по-детски пухлые щеки сменились острыми скулами, кожа обрела золотистый загар, волосы чуть потемнели. Когда он поднялся на самый верх, это уже был Савьер из сегодняшнего дня, из этого утра… из прошлой ночи.

Он молча сел рядом с ней.

— Как ты узнал, что я здесь? — удивилась она, потому что сама не знала, что придет сюда, пока не прошла мимо школы.

— Интуиция подсказала.

— Ну, давай. Спрашивай.

— Самое главное даже не надо спрашивать. Я знаю, почему ты мне ничего не говорила.

Она кивнула:

— Ну да.

— Ты знаешь, где она сейчас? Где живет, чем занимается? — Савьер посмотрел на фотографии. — Как ее зовут?

— Нет. — Джулия принялась теребить манжет рубашки. — Такое было условие. Я могу с ней увидеться, только если она сама меня найдет. Ты говорил, что когда твоя мама пекла что-то сладкое, ты всегда это чувствовал и возвращался домой. И я подумала… я знала сердцем… что если я буду печь сладкое, она это почувствует и придет. Почувствует и вернется домой, ко мне. — Женщина смотрела себе под ноги, потом перевела взгляд на футбольное поле. Куда угодно, только не на Савьера. — Мне кажется, она унаследовала от тебя эту неодолимую тягу к сладкому. Когда я ее носила, мне постоянно хотелось сладкого.

— То же самое было и с моей мамой, когда она носила меня. Она мне рассказывала.

— Я так хотела ее оставить, — сказала Джулия. — Очень долго я злилась на всех, что никто не захотел мне помочь. И только потом я поняла, что это была проекция собственной вины. Потому что я не смогла позаботиться о ней сама. Я была не в том состоянии, чтобы о ком-то заботиться.

Теперь уже Савьер отвел взгляд.

— Сказать, что я виноват, — вообще ничего не сказать. Я перед тобой в неоплатном долгу. За нее. — Он показал головой. — У меня есть дочь!

— Ты ничего мне не должен. Ты уже подарил мне ее.

— На этом снимке у тебя еще розовые волосы. — Он приподнял фотографию, на которой Джулия держала малышку. — Когда ты перестала их красить?

— Когда вернулась в интернат. А потом я их очень коротко обрезала.

— А когда у тебя появилась розовая прядь?

Джулия нервно убрала прядь за ухо.

— В колледже. Мои друзья в Балтиморе считают, что я ее делаю, чтобы показать, какая я современная и авангардная. Но причина в другом. Это напоминание о том, через что я прошла… через что я способна  пройти. Напоминание, что не нужно сдаваться.

Потом они долго молчали.