Хотя на дворе стояло лето, в тот вечер ночь наступила быстро. Помню, как мать крепко сжимала мою руку, как по полу ползли последние лучи заходящего солнца и сильный ветер бил в не закрытые ставнями окна. Сначала с нами говорил Тан. Каждый раз, когда мать отвечала на вопросы китайца, его губы растягивались в напряженной улыбке. Он рассказал, что наш постоялец на самом деле был не генералом, а шпионом, который иногда выдавал себя за парикмахера. Он прекрасно говорил по-китайски и по-русски, мастерски умел изменять внешность и использовал свои навыки, чтобы собирать информацию о сопротивлении. Поскольку русские думали, что он китаец, они спокойно собирались в его парикмахерской, обсуждая свои планы и таким образом выдавая китайских товарищей. Честно говоря, я обрадовалась, что не поделилась с матерью своими догадками, когда мы с ней обнаружили в сундуке костюм генерала. Тан продолжал внимательно следить за матерью, но она так искренне удивилась тому, что он сообщил, что у него не могло возникнуть никаких сомнений по поводу ее непричастности к шпионажу японца.

Было совершенно очевидно, что мать понятия не имела, кем на самом деле был генерал и что он, кроме японского, владел другими языками. К тому же к нам никто не приходил, пока он жил у нас. Несмотря на это, Тан бросал на нас взгляды, полные ненависти. Казалось, что само наше присутствие приводило его в ярость. В глазах китайца читалось лишь одно желание: месть.

— Госпожа Козлова, вы когда-нибудь слышали о подразделении 731? — спросил он, едва сдерживая злобу, исказившую его лицо. Он удовлетворенно кивнул, когда мать не ответила. — Нет, разумеется, не слышали. Конечно, о нем не слышал и ваш генерал Мицутани, этот культурный и вежливый постоялец, который мылся каждый день и в жизни никого не убил своими руками. Но ему все равно было не по себе, когда он обрекал людей на смерть, так же как и вы, когда пригрели в своем доме человека, соотечественники которого убивали нас. У вас и у вашего генерала на руках столько же крови, сколько у целой армии.

Тан поднял руку и помахал гниющим обрубком перед лицом матери.

— Вы, русские, прикрываетесь своей белой кожей и западными обычаями и не знаете, какие эксперименты над людьми проводились в соседнем районе. Я единственный, кто выжил; один из тех, кого привязывали к столбам на морозе, и их милые чистенькие ученые доктора изучали последствия обморожения и гангрены, чтобы спасать своих солдат. Но можно сказать, что нам повезло. В конце нас всегда расстреливали. В отличие от тех, кого заражали чумой, а потом разрезали без наркоза, чтобы посмотреть, что происходит с организмом. Интересно, что бы вы почувствовали, если бы ваш череп начали распиливать, несмотря на то что вы все еще оставались в сознании? Или если бы вас изнасиловал врач, чтобы, когда вы забеременеете, разрезать вам живот для исследования зародыша…

Лицо матери перекосилось от ужаса, но она выдержала взгляд Тана и не отвела от него глаз. Видя, что ее сломить не удалось, он снова зловеще улыбнулся и, орудуя культей и локтем, извлек из папки фотографию. На ней был запечатлен человек, привязанный к столу, вокруг которого стояли врачи. Но свет отразился на середине фотографии, поэтому я не смогла все четко рассмотреть. Он велел матери взять фотографию. Взглянув на нее, она тут же отвернулась.

— Может быть, мне стоит показать ее вашей дочери? — прошипел Тан.