|
Справа угрю-мо громоздились черные скалы Кумрана, слева угадывалась черная, с внезапным асфальтовым проблеском соляная гладь, за которой далекими огоньками слезился иорданский берег… Минут через сорок из тьмы внизу взмыло и рассыпалось праздничное созвездие огней: Эйн Бокек, со своими отелями, клиниками, ресторанами и магазинчиками, – приют богатого туриста, в том числе, и убогого чухонца. А дальше по берегу, на некотором расстоянии от курортного поселка, одиноко и величаво раскинул в ночи свои белые, ярко освещенные палубы, гигантский отель «Нирвана» – в пятьсот тринадцатом номере которого Ирина, скорее всего, уже спала. Из всех его женщин она была единственной, кто, как и он, дай ей волю, укладывалась бы с петухами и с ними же вставала. Что оказалось неудобно: он не любил делить с кем бы то ни бы-ло свои рассветные часы, берег запас пружинистой утренней силы, когда впереди огромный день, и глаза остры и свежи, и кончики пальцев чутки, как у пианиста, и башка отлично варит, и все удается в курящемся дымке над первой чашкой кофе. Ради этих драгоценных рассветных часов он частенько уезжал от Ирины поздней ночью. Въехав на стоянку отеля, припарковался, достал из багажника чемодан и, не торопясь, про-длевая последние минуты одиночества, направился к огромным карусельным лопастям главного входа. – Спишь?! – шутливо гаркнул охраннику-эфиопу – А я бомбу принес. Тот встрепенулся, зыркнул белками глаз и недоверчиво растянул в темноте белую гармо-нику улыбки: – Да ла-а-дно… Они знали друг друга в лицо. В этом отеле, многолюдном и бестолковом, как город, стоя-щем в стороне от курортного поселка, он любил назначать деловые встречи, последние, итого-вые: тот самый завершающий аккорд симфонии, к которому интересанту надо еще пилить по неслабой дороге, меж нависших над морем скалистых зубов, затянутых скрепами и сеткой испо-линского дантиста. И правильно: как говорил дядя Сёма – не потопаешь, не полопаешь. (Впрочем, сам дядя топнуть своим ортопедическим ботинком ни за что бы не смог.) Вот он, пятьсот тринадцатый номер. Бесшумное краткое соитие замочной прорези с элек-тронным ключом, добытым у осовелой дежурной: понимаете, не хочу будить жену, бедная страдает мигренями и рано укладывается… Никакой жены у него сроду не было. Никакими мигренями она не страдала. И разбудить ее он собирался немедленно. Ирина спала, как обычно – завернутая в кокон одеяла, как белый сыр в друзскую питу. Вечно упакуется, зароется, да еще под бока подоткнет, – хоть археологов нанимай. Бросив на пол чемодан и куртку, он на ходу стянул свитер, сковырнул – нога об ногу – кроссовки, и рухнул рядом с ней на кровать, еще в джинсах – замок застрял на бугристом изломе молнии – и майке. Ирина проснулась, и они завозились одновременно, пытаясь высвободиться из одеяла, из одежды, мыча друг другу в лицо: –…ты обещал, бессовестный, обещал… –…и сдержу обещание, человек ты в футляре! –…ну, что ты, как дикий, набросился! погоди… постой минутку… –…уже стою, ты не чуешь? –…фу, наглец… ну дай же мне хотя бы… –…кто ж тебе не дает… вот, пожалуйста, и вот… и вот… и… во-о-о-о-о… …В открытой двери балкона солидарная с ним в ритме лимонная луна то взмывала над пе-рилами со своим лупоглазым бесстыдным «браво!», то опускалась вниз, сначала медленно и плавно, затем все быстрее, быстрее – словно увлекшись этими, новыми для нее, качелями, – то увеличивая, то сокращая размах взлета и падения. Но вот замерла на головокружительной высо-те, балансируя, будто в последний раз озирая небесную округу… и вдруг сорвалась и помчалась, ускоряя и ускоряя темп, едва ли не задыхаясь в этой гонке, пока не застонала, не забилась, не вздрогнула освобожденно, и – не затихла, в изнеможении повиснув где-то на задворках небес… …Затем Ирина плескалась в душе, то и дело переключая горячую струю на холодную (сей-час заявится в постель – мокрая, как утопленник, и давай, грей ее до собственного посинения), – а он пытался взглядом проследить в окне микроскопические передвижения бледно-одутловатого светила, своего недавнего партнера по свальному греху. |
