|
Но вот замерла на головокружительной высо-те, балансируя, будто в последний раз озирая небесную округу… и вдруг сорвалась и помчалась, ускоряя и ускоряя темп, едва ли не задыхаясь в этой гонке, пока не застонала, не забилась, не вздрогнула освобожденно, и – не затихла, в изнеможении повиснув где-то на задворках небес… …Затем Ирина плескалась в душе, то и дело переключая горячую струю на холодную (сей-час заявится в постель – мокрая, как утопленник, и давай, грей ее до собственного посинения), – а он пытался взглядом проследить в окне микроскопические передвижения бледно-одутловатого светила, своего недавнего партнера по свальному греху. Наконец, поднялся и вышел на балкон. Гигантский отель погружен был в оцепенелый сон на краю мерцающего соляного озера. Внизу, в окружении пальм, полированной крышкой рояля лежал бассейн, в котором скакала желтая ломкая луна. В трех десятках метров от бассейна тянулся пляж с членистоногими пира-мидками собранных на ночь пластиковых лежаков и кресел. Стылое мерцание соли вдали сообщало неподвижной ночи ледяное безмолвие, нечто ново-годнее – вроде ожидания чудес и подарков. Что ж, за подарками дело не станет. – Ты с ума сошел: голым – на балкон? – послышался за спиною бодрый голос. – Стыд у те-бя есть элементарный? Люди же кругом… Иногда ее хотелось не то чтобы выключить, но слегка убавить звук. Он закрыл балконную дверь, задернул штору и зажег настольную лампу. – Ты поправилась… – задумчиво проговорил он, валясь на кровать и разглядывая Ирину в распахнутом махровом халате. – Мне это нравится. Ты сейчас похожа на Дину Верни. – Что-о-о?! Что это за баба? – Натурщица Майоля. Скинь-ка этот идиотский халат, ага… и повернись спиной. Да: те же пропорции. При тонкой спине сильная выразительная линия бедер. И плечо сейчас так плавно восходит в шею… Ай-яй, какая натура! Жаль, что я сто лет карандаш в руки не брал. Она хмыкнула, плюхнулась в глубокое кресло рядом с кроватью и потянулась к пачке си-гарет. – Ну, давай, валяй… Расскажи мне еще что-нибудь про меня. – Эт пожалуйста! Понимаешь, когда женщина чуток набирает весу, ее грудь становится благостней, щедрее… улыбчивей. И цвет кожи меняется. Нежный слой подкожного жира дает телу более благородный, перламутровый оттенок. Возникает такая… ммм… прозрачность лес-сировок, понимаешь? Он уже не прочь был вздремнуть перед рассветом хотя бы часик-полтора. Но Ирина заку-рила и была бодра и напориста. Того гляди, вновь потребует к священной жертве. Главное, чтоб не принялась отношения выяснять. – И потом, знаешь… – зевнув и поворачиваясь набок, продолжал он, – вот это мерное ко-лыхание бедер, вид сзади и сверху, оно сводит с ума, если еще ладонями… – Кордовин, гад! – перегнувшись, она швырнула в него пустой сигаретной пачкой. – Ты прямо сирена злокозненная, Кордовин! Казанова какой-то, пошлый соблазнитель! – Не-а, – бормотнул он, неудержимо засыпая. – Я просто… влюбленный… Все это было сущей правдой. Он любил женщин. Он действительно любил женщин, – их быстрый ум, земную толковость, цепкий глаз на детали; не уставал повторять, что если женщина умна, то она опаснее умного мужчины: ведь обычная проницательность обретает тогда еще и эмоциональную, поистине звериную чуткость, улавливает – поверху, по тяге – то, что никакой логикой не одолеешь. Он дружил с ними, предпочитал с ними вести дела, считал более надежными товарищами и вообще – лучшими людьми. Часто аттестовал себя: «Я очень женский человек». Всегда умел согреть, и всегда находил – чем полюбоваться в каждой. * * * Проснулся он, как обычно, в пять тридцать. |
