|
Когда тетя Ксана уже запирала парадную дверь, Жука вдруг ахнула, отстранила ее и устремилась обратно в квартиру. – Ты что! – слабо окликнула тетя Ксана. – Опоздаем, уедут. Через минуту девочка вернулась с какой-то металлической рюмкой в руках. – Ты с ума сошла? – в сердцах спросила тетя Ксана. – Это… ценная вещь, – замерзшими губами пробормотала Жука. – Папа сказал – наш с ним удел. Она помнила всю жизнь острый морозный воздух, красные флажки на снегу, отмечавшие дорогу, дальний утробный вой сирен, кипящие в свете прожекторного луча снежинки, группу закутанных во что попало женщин и детей, что молча толпились возле грузовика с брезентовым кузовом. И когда, опустив деревянный борт, дали приказ подниматься в грузовик по одному, Жука ухватилась за руку мужчины, что стоял на платформе, и тот легко вздернул ее наверх. Тут она почувствовала, как из узелка на лед что-то вывалилось, глухо стукнув. Мгновенно девочка скользнула обратно, рухнула на снег, больно ударив коленки, и так, на четвереньках, принялась шарить в темноте под огромным колесом, судорожно подвывая. Сверху, с платформы грузовика безуспешно взывала к ней тетя Ксана. – Ты чего? – спросила, наклоняясь над ней, тетенька с фонарем. – Потеряла чего, дочка? На вот, гляди… И посветила вниз. В свете фонаря темный кубок на снегу казался сверкающим новогодним подарком. Лежал, притулившись к пупырчатому боку огромного колеса: странный, непонятный удел, бросить который почему-то невозможно. Ехали медленно, под непрестанный вой сирен и разрывы снарядов… А та добрая тетенька всю дорогу стояла на подножке у открытой двери в кабину водителя, светила фонарем дорогу. * * * Город Пермь, вытянувшийся вдоль Камы, девочка помнила в клочковатом тумане, из ко-торого выбегала крыса и шныряла по полу подвала, куда поселили их с тетей Ксаной, подвала столь глубокого, что ноги прохожих видны были в окошке лишь по щиколотку. Тетя Ксана, ко-торая боялась крыс больше, чем немцев, жарила на керогазе рыбу, стоя на низкой табуретке. И еще одно «пермское» воспоминание навсегда застряло в подростковой памяти. Распа-ренные розово-жемчужные тела в душном банном пару. Стук алюминиевых тазов, шипение ки-пятка из крана… Папа, а почему Дон Кихот на голову надел тазик? Он был дурка? Четырнадца-тилетняя Жука мылит скользким обмылком узкую худую спину тети Ксаны. Если не видеть ее черные, ни капли не седые волосы (а они все равно обернуты чалмой из полотенца) – то можно представлять, что это Ленуся, так похожи их одинаково балетно вылепленные торсы и выпуклые желваки ягодиц. Она трет мочалкой эту почти-ленусину спину, случайно бросает взгляд в окно и вскрикивает: там, сквозь дымно курящийся воздух – напряженное, неподвижное мужское лицо с остекленелыми глазами. Жука испуганно крикнула – такое это было страшное лицо. Тетя Ксана вначале только от-махнулась – какой там дяденька, это ж второй этаж! Потом вскрикнули рядом, еще… и вспых-нул протяжный бабий визг. Тогда распахнулась дверь, и в зал влетела банщица: видно, не впер-вой тут случалось. Она проворно метнулась с ковшом к горячему крану, перебежала к окну и, рванув на себя раму, плеснула в лицо незнакомца кипятком. Там, на морозе, невидимо крякнули, и что-то с глухим стуком свалилось вниз, под общее одобрение женщин. Это долго снилось: кирпичное неподвижное лицо мужчины с играющими желваками, белые глаза, шарящие по распаренным телам в жемчужном аду, словно он мог испить глазами их наготу и насытиться ею… И абсолютное, всеобщее одобрение голых женщин в ответ на звук страшного мертвого удара о землю. * * * Досада Нюсиной судьбы заключалась в том, что Сёма-то с фронта вернулся живой, как с иголочки – почти с иголочки: то, что ступню покорежило осколком мины, так это даже и не считается. |
