– Как его звали?

– Назвался Нурдстрёмом. Но мне что‑то не верится.

– Почему?

– По‑шведски он говорил хорошо. Но с акцентом. А иностранец разве может прозываться Нурдстрём?

– Стало быть, он решил снять дом?

– Ага. И деньги хорошие предложил. Десять тысяч крон в месяц. Только дурак откажется. Да и какой от этого вред? – подумал я. Подзаработаю маленько, зря я, что ли, смотрю за домом. А наследникам и Хольмгрену из Вернаму вовсе и знать об этом не надо.

– И на какой же срок он снял вашу недвижимость?

– Приезжал он в начале апреля. И рассчитывал снимать домишко до конца мая.

– Он сказал зачем?

– Для художников. Им, дескать, надо поработать в тишине и покое.

– Для художников, значит.

Валландеру вспомнился отец.

– Ага, для художников. И выложил денежки на стол. Я, понятно, ударил с ним по рукам.

– Вы позже видели его?

– Нет.

– Нет?

– Он поставил как бы негласное условие, что я буду держаться в стороне. Ну, я и держался. Дал ему ключи, и вся недолга.

– Он вернул ключи?

– Нет. Сказал, вышлет по почте.

– И адреса его у вас нет?

– Не‑а.

– Можете описать этого человека?

– Жутко толстый.

– А еще?

– Как, черт возьми, прикажете описать толстяка? Волосы редкие, красномордый, жирный. Коли я говорю «жирный», значит, жирный и есть. Как бочка.

Валландер кивнул.

– От тех денег что‑нибудь осталось? – спросил он имея в виду отпечатки пальцев.

– Ни единого эре. Потому я и взялся сызнова гнать самогонку.

– Если вы сегодня же прекратите, в Истад я вас не заберу, – сказал Валландер.

Альфред Ханссон не поверил своим ушам.

– Вы не ослышались, но я проверю, прекратили вы или нет. И вылейте все, что успели наварить.

Валландер вышел, а Ханссон, разинув рот, остался сидеть за столом.

Служебный проступок, думал комиссар. Но мне сейчас недосуг разбираться с самогонщиками.

Он поехал обратно в Истад и, сам не зная почему, завернул на автостоянку возле Крагехольмского озера. Вышел из машины, спустился к воде.

Что‑то во всем этом дознании и в смерти Луизы Окерблум пугало его. Словно было лишь началом какой‑то долгой истории.

Мне страшно, думал он. Черный палец словно тычет прямо в меня. Я влез во что‑то такое, в чем не могу разобраться, – нет ни единой зацепки.

Валландер сел на камень, хоть тот и был сырой. Но усталость и уныние вдруг отняли у него все силы.

Он смотрел на озеро, думая, что нынешнее дознание и чувство, гложущее его изнутри, чем‑то глубоко сродни друг другу. Он ни собой управлять не мог, ни ходом дознания. С тяжелым вздохом, который даже ему самому показался патетическим, он подумал, что запутался и в собственной жизни, и в расследовании убийства Луизы Окерблум.

– Как быть дальше? – сказал он вслух. – Я не желаю иметь дела с беспощадными, презирающими жизнь убийцами. Не хочу заниматься насилием, которого мне никогда в жизни не понять. Может, следующее поколение полицейских в этой стране приобретет иной опыт и потому станет иначе смотреть на свою работу. Но для меня уже слишком поздно. Какой есть, таким я и останусь. Более‑менее дельным полицейским в не слишком большом полицейском округе Швеции.

Он встал, проводил взглядом сороку, взлетевшую с верхушки дерева.

Все вопросы остаются без ответа, думал комиссар.