— Возьми. И это, — протянул тяжелый запасной диск. — Только лучше бы он не понадобился.

Не то автомат помешал Василю обнять Марийку, не то Василь стеснялся Тимоша, но он только положил ей руку, в которой держал диск, на плечо, слегка притянул и коснулся губами щеки. Губы его были шершавы, сухи, чуть-чуть дрожали, а Марийке показалось, что он и сам дрожит. Она встрепенулась душой, хотела сказать что-то подбадривающее, хорошее, но не знала что.

— …Когда станет страшно… — а дальше не хватило слов, зловещее предчувствие сжало ее сердце, запечатало уста.

— Ровно в двенадцать я вам подмигну, — заметил ее волнение Василь, сказал как-то хвастливо, а от этого неуверенно.

Он резко повернулся и пошел, его серый силуэт долго раскачивался на фоне низенькой, подсиненной вечерней мглой посадки. Еще раз остановился, махнул им рукой и растаял в сумерках.

А они повернули назад, неся каждый свои мысли и свое беспокойство. Марийка попыталась было уговорить Тимоша подождать тут до полуночи, но он сказал, что они всё увидят из лагеря. По дороге неразговорчивый Тимош почему-то разговорился, высказывал догадки, когда придут наши и как все будет.

— Когда придут наши, ты, Тимош, будешь долечиваться в госпитале или пойдешь домой?

Спросила, просто чтобы о чем-то говорить, потому что думала о своем, а Тимош замедлил шаги, подозрительно взглянул на нее и сразу замолк, словно обиделся. И у нее на душе остался неприятный осадок. Марийка поняла, что коснулась какой-то тайны, но какая тут могла быть тайна, какая обида в этих словах о доме?

— Мне… некуда идти, — сказал Тимош после долгого молчания и больше не проронил ни слова до самого лагеря. Да и Марийка не пыталась завязать разговор, не стала расспрашивать, хотя слова Тимоша ее и удивили. Ведь она слышала, что мать и младший брат его живы.

Потом Тимош ходил по землянкам, о чем-то долго говорил со стариками, а Марийка нервничала, она и сама удивлялась, что тревога так глубоко взяла ее в плен… В лагере стояла тишина; только из лазаретной землянки цедился негустой разговор да где-то пофыркивал конь и шептались под возом трое подростков. Прошлой ночью двое из них отлучались из лагеря: прослышали, что в Цыганщине застряла крытая немецкая машина, — наверное, отстала от колонны, заблудилась, и шофер бросил ее. Они вернулись только сегодня после обеда, принесли полные карманы немецких светильных плошек, пару старых ботинок и телячью сумку, а в ней солдатские шмутки и несколько обойм патронов. Одного выдрал хворостиной дед, другому нарвала уши мать, а потом обоим вместе пригрозил арестом Тимош. Наверное, они сейчас жаловались на свою судьбу или разрабатывали какие-то более замысловатые планы на ближайшее будущее.

Наконец Тимош подошел к ней.

— Может, ты останешься здесь? — попросил тихо. Видно, его одолевали какие-то думы.

— Нет, я с тобой, — сказала как-то по-детски.

Они опять шли по лесу, только теперь в сторону Вольной, вышли на луг и по жухлой траве зашагали к Острову. Там, среди кустов ивняка, в зарослях ежевики росло несколько дубов и был расположен партизанский пост, на котором сейчас никого не было, потому что со стороны болот партизанам уже ничто не угрожало. Под одним из дубов стояла лестница — обычная крестьянская лестница, смастеренная здесь же, в лесу, по ней они взобрались на невысокий деревянный настил и уселись на нем.