— Прости, — попросила тихо. — Пусти меня.

Они оба слезли с дерева.

* * *

Поезд летел на восток. Набитый оружием и людьми, начиненный загнанными в холодные металлические оболочки смертями, полный печалей, скорбей, страстей, надежд. Вез на смерть полторы тысячи жизней, чтобы продлить на минуту или, может, на секунду жизнь одного маньяка.

Удушливый дым царапал Ивану горло. К запаху горелого сена добавлялся смрад от чего-то паленого — тлела шерсть или кожа. С минуты на минуту могут проснуться немцы. Сначала Иван подумал: это и к лучшему, они погасят пожар. Он даже придумывал какой-нибудь безопасный для себя способ разбудить их. Но потом отбросил эту мысль. Что, если немцы станут растаскивать тюки? Нет, лучше ему самому выбираться отсюда, и как можно быстрее. Вылезть наверх, подождать, пока поезд замедлит ход, и спрыгнуть с платформы. Иван уперся правой рукой в дышло фургона, левым плечом в тюк — тот самый, который пытался оттащить Курт, нажал. Тюк немного сдвинулся. Иван нажал еще — безуспешно, тогда он уперся в него спиной, а ногами в доски платформы, распрямился и вытолкнул его. В лицо ударил прогорклый ветер, Иван огляделся, вылез наверх. Поезд мчался по сонным полям, убегал от далеких огоньков, бежавших по горизонту. Покачивался черный силуэт переднего вагона, погромыхивал на стыках колесами. Ночь стояла густая, облачная, беззвездная. Пыхкал в темноте паровоз, бросал в ее черную пасть пригоршни сверкающих искр. А на платформе потрескивал огонь. Он был трескучий, но вялый, горел только крайний верхний тюк в конце платформы, и на нем тлело что-то белое. Иван добрался до очага пожара, пощупал белое, тлевшее с одной стороны пятно. Это была шерстяная сорочка, довольно влажная. По-видимому, один из солдат выстирал ее и разостлал сушить. Иван смял сорочку и начал сбивать ею огонь. Огонь погас. Иван затоптал до черноты тлевшую золу, швырнул сорочку в темноту. Поезд только что миновал полустанок, простучал по мосту, — сверкнула речушка, как белая змейка, — летел полями. Он не замедлял бега, и прыгать было опасно. И мучила его еще одна мысль. Иван понимал: каждый час, который здесь пролетал, там, на земле, может растянуться на дни, а то и недели. А еще ведь только Польша, чужая земля, незнакомый язык, неведомые люди. Он мысленно стучался в двери и на вопрос: «Kto tu?» — отвечал «Иван». Нет, не откроют ему на такой отзыв. И мысль, обессиленная круглосуточным бдением, — он даже во сне убегал, спасался, отбивался, ночь никогда не посылала ему спокойных снов, он и во сне боролся с воображаемыми и реальными опасностями, — мысль посылала его назад в прежнее укрытие.

«А что, если снова залезть под фургон? — подумал Иван. — Снова придвинуть тюк? А сорочка, а обгоревший тюк? О сорочке немец подумает, что ее сорвал ветер, он все равно сорвал бы, только она высохни, а вот обгоревший тюк… Впрочем, и это не страшно. Опасно другое: тюк еще может гореть внутри».

Иван знал, как горят тюки: спрессованная вата, солома или сено. Они могут тлеть внутри по нескольку суток. «Так, может…»

Это было просто и логично. Тюк едва возвышался над бортом платформы. Поднять его, поставить на ребро…

Обгорелый тюк беззвучно нырнул на дно ночи. А тот, который Иван отодвинул, чтобы вылезти из убежища, пришлось долго и трудно возвращать на место. Обессиленный, упал на шероховатый настил. Руки его, одежда пахли горелым, а в голове вертелись круги, среди них белые огненные черточки, ему казалось, будто он блуждает среди огней, гасит их. Так бывало в жизни, когда еще пастушком он раздувал огни на Пнищах. Иван любил огонь, любил разжигать костры. Они манили таинственностью, чистотой, угрожающей жестокостью, приводившей все к одному концу. Пни же — это вырубленный лес на холме.