Тимош коснулся рукой ее колена, сказал:

— Гляди.

Марийка посмотрела и отшатнулась, чуть не свалилась: внизу мертвенно мерцала огромная мерзкая рожа. Тимош придержал Марийку за талию, улыбнулся:

— Пень трухлявый, хлопцы выложили ему гляделки и уши. — И продолжал держать Марийку за талию.

Марийка подумала, уж не собирается ли Тимош поухаживать. За эти дни наслышалась сплетен от девчат: в лагере переженились немало партизан, даже командир отряда, хотя его жена эвакуировалась, а молоденький комиссар ничего не мог поделать, только усовещивал опытных женихов, краснея при этом.

Но Тимош убрал руку, он все же был славный и бесхитростный.

— Пора бы уже, — присветил самокруткой циферблат трофейных ручных часов.

Этими словами он как бы перерезал невидимые вожжи, и мысли Марийки умчались болотами, над лесом, к дорогому человеку. Где он? Что делает сейчас?

— Дядько Тимош! — внезапно долетел снизу тоненький, почти детский голос — Вы тут?

Мальчик подошел так тихо, что они не услышали его шагов.

— Какой я тебе дядько, — отозвался Тимош. — Ну, тут.

— Пойдемте, начальник куликовской полиции помирает. Хочет что-то сказать. Просит командира.

Начальника куликовской полиции партизаны схватили вчера, допрашивали, но он ничего не сказал.

— Не сдохнет. А все его секреты я и так знаю, — буркнул Тимош.

Однако подвинулся к краю пастила, взялся рукой за сук дерева.

И тут высоко в небе, слева от них, послышался приглушенный гул. Тимош так и застыл с ногою на ступеньке лестницы, не выпуская из руки сук.

Гул нарастал и нарастал, словно уплотнялся, и Марийка почувствовала, что острием он направлен туда, куда и ее мысли. Она невольно сжала руки в кулаки и подалась вперед, ожидая, что вот сейчас по горизонту покатится маленькая красная точка. Но она не появлялась. Горизонт еще сильнее почернел, и ей показалось, что она смотрит не на небо, а в бездонную яму. Гул отдалился, и упало несколько беззвучных страшных минут, не освещенных ни единой вспышкой, потом гул послышался снова и проплыл прямо над их головами. Тело у Марийки враз налилось усталостью, она поняла, что того красного привета, который обещал Василь, не будет. Все остальное было так ужасно, что леденило сердце. Остро пронзила мысль, что она, Марийка, приносит всем, кого только касается душой, несчастье и смерть. И ей стало так страшно, так больно и горько, что она чуть не закричала. Может, потому не закричала, что все же надеялась увидеть спасительную красную точку на горизонте. Но горизонт стоял черней стеной. И вдруг от земли ударил огненный сноп, и почти в то же время в небе засветились три белых огонька. Они мерцали кучно, один возле другого, и как бы застыли на месте.

— С самолета повесили лампады, — сказал Тимош.

В следующую минуту возле огненного столба взвилось несколько белых вспышек и тихо охнул лес, а с дуба густо посыпались желуди. Потом горизонт надломился, гигантское белое зарево уже не угасало, и стоял грохот и треск, в котором уже почти нельзя было различить отдельных взрывов. И что-то надломилось и падало в Марийкиной душе, и не было там радости, а только белый саван с черными воронками горькой боли на дне.

Забыв о Тимошевой ране, она коснулась его плеча, и он застонал от боли.

— Прости, — попросила тихо. — Пусти меня.

Они оба слезли с дерева.