Вспышка, объявшая его возле школы, прошла не до конца. Василь как бы светился изнутри и был так красив, что Марийка не могла отвести от него глаз. Из-под лакированного козырька фуражки выбилось рыжеватое облачко кудрей и упало на высокий лоб, глаза были ясные, светлые, четко прорезанные губы скрывали в уголках какую-то тайну.

И Марийка незаметно для себя крепче оперлась о его руку… Она чувствовала, что эта их прогулка не совсем обычная, хотя старалась думать о ней как об обычной, необходимой, обусловленной последними неделями их отношений, сложившихся независимо от них. Она и не догадывалась, что их временное возвращение к прежней дружбе, ее обеспокоенность судьбой Василя, страх за него, обычный человеческий страх сделали свое дело. Их уже нет, они исчезли, а вместо них стало зарождаться совсем иное чувство. К этому совсем другому Василю, красивому, дорогому, внимательному, но не навязчивому.

Это было половодье, половодье нежности, женственности, чего-то неиспытанно-сладостного, щемящего, даже мучительного. Она касалась кончиками памяти своего прежнего чувства к Ивану и ощущала, что оно было совсем иным. То была иная любовь. Суровая и высокая, с настороженностью и гордостью, с болезненным самолюбием, чистая, но с каким-то стальным отливом. Иван привлек ее светом своей души, своей цельностью, захватил, властно и осторожно повел за собой. Она шла за Иваном и порой даже боялась его. А сейчас в ней говорила нежность, теплота. Она была признательна Василю, хотя сама не знала, за что. А еще понимала, что он, Василь, как ни старается быть и гордым и уверенным в себе, но такой он только рядом с ней, Марийкой, она нужна ему, как ребенку, потому что он и оставался в душе безрассудным ребенком.

Вдруг в нескольких шагах от них сверкнул за забором огонек, и в небо взлетела ослепительно белая ракета. Взлетела невысоко, прочертила тяжелую дугу и упала в огородах, оставив за собой дымный след. Пока Василь и Марийка провожали взглядом ракету, те, что ее пустили, были уже далеко, молотили ногами в конце улочки. В селе начиналась вторая война, ожесточенная игра в войну детворы, и богатой поживой для нее были оставшиеся после боев гранаты, мины, запалы к толовым шашкам, трассирующие пули — все, способное приносить смерть.

Василь подошел к забору и поднял большую гильзу. Долго вертел ее в руках, показал Марийке на маленькую дырочку внизу, у венчика.

— Мальчишки стреляют без ракетницы. Пробивают внизу гвоздем дырку, насыпают туда порох. Можно, наверное, и без пороха, просто спичкой… — Он помолчал и добавил: — А я и не додумался.

Эти слова вызвали его на исповедь, послушать которую и шла Марийка, но которую теперь совсем не хотела выслушивать. Они брели левадой, широкой тропинкой вдоль Белой Ольшанки, небо впереди уже погасло, позади тоже стояла тьма, она окутывала их со всех сторон, еще не холодная, но по-осеннему влажная и мглистая.

— Я услышал их, когда они были еще над Нежином. И хотел показать, куда лететь. Поднял ракетницу — щелк — осечка. Тогда заложил вторую. И с нею то же самое. И с третьей, четвертой. Все они хранились где-то в сыром месте, а мы не догадались проверить. А самолеты уже надо мной, пошли на второй круг. Ну… Да что там говорить, ты понимаешь… Я, если бы мог, загорелся бы сам. Лежал в канаве — сенопункт ею окопан. На току осталось полторы скирды, немцы не успели вывезти. Я еще по дороге на станцию подумал про это место. Ну и… Там еще «универсал» остался. А рядом бочка с соляркой. Я подкатил ее к скирде, вынул затычку…

— Мы видели, как что-то занялось. Белым столбом ударило вверх.

Она снова переживала ту ночь. И увидела себя рядом с Тимошем на дубе и Василя, который теряет рассудок от отчаянья, скручивает пучки сена и бросает в солярку. А над головой гудят самолеты, ждут сигнала…

— Это уже когда вспыхнула скирда… Я тогда в канаве лежал, не подпускал тех… Сенопункт — колючей проволокой огорожен… Они от станции лезли… А потом… Потом там образовалось пекло.