Василь не рассказал Тимошу всей правды, потому что тот мог бы не понять. «А если бы с самолетов не догадались, что это знак для них?» — сказал бы он. Да, но все то, всю глубину опасности можно ощутить только на собственной шкуре, так, как ощутил ее он. Увидел собственными глазами, уловил сердцем. Да и зачем Тимошу знать это? Выполнил задание — и все. А вот Марийке… Только о ней думал, ей одной не хотел причинить горя. Ей он все расскажет, чтобы никакое облачко не чернело над ними. Марийка поймет…

Он понимал, что любовь всеохватна, она прощает все.

— Знаешь… — сказал, проглотив давящий огненный комок, — из тех ракет… Я, когда их все выстрелял…

— Не надо об этом, — решительно сказала Марийка. — Мне снова становится страшно.

— Там… понимаешь… Я немного не так рассказал… Нет, ты не подумай… Станцию разбомбили по моему сигналу.

— Не хочу. Хорошо, что разбомбили. Не нужно ничего вспоминать. Раз и навсегда.

Почти невольно он обрадовался этой ее решительности, которая отсекала все его сомнения, ставила на прошлом точку забвения. Марийка жаждала одного — любви. И он завоевал право на ее любовь.

Почувствовал, как с сердца точно сползла холодная тень, и ему стало спокойнее.

Марийка прижалась к его плечу, и он легонько обнял ее.

Они уже возвращались назад. Село встретило их настороженными огоньками.

* * *

Ивану оставалось одно — лежать. Вот так стиснуть зубы и лежать, уповая на случай. Вылезть из укрытия и побежать в поле — верная смерть. Тут, пожалуй, его не пропустил бы и самый плохонький солдат. Все они сейчас напуганы и злы. Еще могли бы принять за корректировщика — пытать, допрашивать. Страшно ждать смерти с завязанными глазами. Легче, когда видишь, как падает на тебя самолет, как отделяется из-под крыла, словно брошенная сильной рукой, черная кассета, как бомбы рассыпаются веером, выискивая тебя на земле, все-таки хоть что-то в этом есть от поединка, можно рассчитать, куда упадут бомбы, перебежать, переползти.

А тут он лежал, точно на заранее приготовленном костре, чтобы сгореть в его огне живьем. И горько было, что может погибнуть от своих. Он помнил, как когда-то в разгар боя их роту случайно накрыли наши штурмовики на немецких окопах. Бригада трижды атаковала линию обороны, и трижды пехоту отрезали от танков. Тогда с КП вызвали штурмовую авиацию, она запоздала и накрыла танки на окопах. И танкисты, однако, били кулаками в броню и кричали в небо, как будто там их могли услышать: «Давай, давай, смоли!»

А теперь Иван никого не звал и не понуждал мыслью. Он лежал в могиле, готовой могиле на колесах, и думал о том, что если его здесь и не убьет, — убить в таком укрытии могло только прямым попаданием бомбы, — то повредят платформу, эту или какую-то иную, и начнется перегрузка, переформировка эшелона. Может, прямо здесь, в поле, расцепят состав… Или протянут на ближайший полустанок.

Но сильный и крутой взрыв где-то совсем поблизости напомнил, что до этого еще надо дожить. Застонали рельсы, под платформой лязгнуло железо, потом лязг перешел в однотонный стон.

И вдруг Ивана охватило какое-то странное равнодушие. Наверное, переполнилась чаша боли, страданий, отпущенная ему, она не могла больше принимать ни капли. Ему казалось, что душа его как бы растянута на тысячи километров, расплющена на бесконечных железных перегонах. И слабо шевельнулась мысль, что, может, жизнь уже и не стоит этих мук.

Ведь в самом деле, она значила сейчас мало. Да и что она могла значить, если столько сил на свете стремилось оборвать ее.