Ничто так не утоляло жажду, как вода из криницы. Она была за огородами, в низинке, и называлась — Бездонной. Над нею стоял крепкий деревянный сруб, в котором с одной стороны было прорублено квадратное отверстие, и из него выплескивался быстрый ручеек. Его ловили ведрами, чайниками. В нескольких десятках шагов от криницы ручеек разливался небольшим озерцом, а потом бежал дальше, в Белую Ольшанку, между густых кустов разросшейся калины. Вода рождалась где-то в глубине и вырывалась на поверхность несколькими струями. Если наклониться над криницей, видно, как пульсируют они на дне, дышат, и от этого дышит вся криница, тихо плещется о стенки сруба. Бездонная чистота и глубина, — вода пахла вечностью, чабрецом и калиной. Из нее брал воду весь порядок, а перед праздниками — все село. Из нее пили Иванов отец, дед, прадед… Говорят, что эти родники били тут испокон века. Криница вспоила несколько поколений полещуков, налила крепостью их сердца, мускулы. Поколения людей как бы вставали из ее бездонной глубины, она заповедала им нести в жилах глубинную чистоту и неуклонность течения. Ивана тоже взрастила та криница. Бездонная криница прошла вместе с Иваном всю войну. О ней он вспоминал, когда пил из луж, болот, из других криниц, чашек, кружек и рюмок. Ему казалось, она сохраняет в своей таинственной глубине его голос, и тот голос никто не имеет права вычерпать из нее, как и воду. Часто думая о ней, он отстранял от себя смерть. Нет, не может он погибнуть, не может исчезнуть, пока пульсирует она. Кто-то из их рода должен ведь пить из нее. Так, значит, нужно претерпеть все муки, чтобы вернуться к ней.

От криницы — стежка в огород. Криница — будто в зеленом венке. И тот венок — тоже частица его души. Из огорода катились в маленькие ладошки Ивана новые весны. Зажмурит глаза и видит огород от межи до межи. Вон выбрели вдоль стежки головастые подсолнухи. Сколько семечек перещелкал он, сколько в нем и сейчас тех золотых зернышек. Дальше грядка мака. Лоскут жита… Он сам — целая нива. Стоит ему лечь, и на земле станет больше одним житным полем.

…Вода уводила его в воспоминания. Стежкой от огорода к чистой быстрой речушке Белой Ольшанке, закутанной в вербы и кусты калины. Калины, которая весной цвела бело, целомудренно, а осенью вспыхивала ало от стыда за парубков, которые водили сюда девчат, обрывали тугие, еще не дозревшие гроздья и запихивали их девчатам за пазухи, а потом норовили достать их оттуда. Сюда и он однажды привел Марийку, но не отважился нарвать алых гроздей…

К вечеру жара немного спала, пригасла и жажда. Вернулись после долгого отсутствия немцы и стали ужинать. Они пили молоко. Иван знал, что молоко теплое, душистое, сладкое.

— Ты почему не пьешь? — громко чавкал Зигфрид. — Не ворованное. Завоеванное в честной борьбе с бабой.

— Не болтай, раз платил марками, — отозвался Курт.

— Я не люблю парного молока, — ответил Генрих. — Пусть немного постоит.

— Эх ты, городской штопор, — засмеялся Курт. — Не знаешь, что это такое — молоко из-под коровы.

— А я тоже не очень люблю парное молоко, — отозвался Зигфрид. — Хотя у моего отца было восемь коров.

— Это потому, что восемь…

Их спор прервал короткий паровозный гудок. Паровоз дернул, да так, что кто-то в фургоне охнул и выругался: «…Все молоко на мундир вылил».