«А с Василем, — подумала, — видно, что-то стряслось, в чем он совсем не виноват. Иначе Тимош не пришел бы с ним».

Набросила на мокрые волосы платок и уже на бегу поглядела на себя в зеркало. Увидела исхудавшее, с черными тенями тревоги незнакомое лицо и выбежала на улицу. Однако пойти домой к Василю не решалась. Что-то удерживало ее. Тогда куда же пойти? И она пошла к центру села, на шлях, куда до войны в субботний день в эту пору собирались парни и девчата, чтобы «походить в проходку», показать свои наряды и себя, поймать среди сотен других брошенный украдкой взгляд любимых глаз, убедиться, что твой взгляд такой же желанный, а уже потом пойти в клуб или на гулянку. Туда приходили и женатые мужчины и молодицы, они не ходили «в проходку», а стояли в стороне гурьбой, лузгали семечки, переговаривались с парубками и девчатами. Им уже совестно было ходить на танцы к бревнам, но еще и не до конца втянула в свое бездонное чрево хата.

Наверное, подумала Марийка, сегодня на гулянке никого нет. Но, может, люди все же сошлись погомонить, вдруг она увидит там Василя или кого-нибудь из знакомых и узнает обо всем.

Марийка пошла по береговой улице, она давно по ней не ходила, а теперь и не вспомнила, что на ней стоит Иванова хата, и, когда хата глянула на нее раскрытыми окнами, она даже остановилась, оцепенев. В этой хате Марийка прожила две недели. Две счастливых недели. Все эти годы хата стояла заколоченной, с запертыми ставнями, забитыми крест-на-крест досками. Хата, пожалуй, принадлежала ей, но ни она, ни даже ее отец — она была благодарна ему за это — не добивались получить ее. А теперь вот… Но ее мысли опередили детские голоса, над ветхим тыном вынырнули два одинаковых белых полотняных платочка и военная, надвинутая на оттопыренные детские уши пилотка. Те дети — сироты, патронированные, как говорили до войны. Значит, сельсовет отдал Иванову хату патронированным детям. Сельсовет тоже похоронил Ивана.

И хоть окна, как показалось Марийке, смотрели на нее пристально, пытливо или осуждающе, она почти без страха прошла мимо них. Напротив, будто что-то успокоилось в душе. Тем окнам принадлежат другие жизни, другие судьбы. И, может, в будущем — любовь. А того, что испепелилось, не удержать никакой болью сердца. Даже над самой горячей пролитой кровью с годами вырастает буйная трава.

А ей надо узнать о другом человеке, расспросить и вернуться домой. Ей никого и ничего не нужно, а просто она должна погасить свою боль, должна все узнать о своем школьном товарище и спасителе.

На улицах шумела детвора, у ворот стояли люди: еще не прошла первая радость освобождения, всюду — новые слухи, новые вести, новые надежды.

И Марийка увидела Василя. Увидела, и почему-то всполошенно заколотилось, заныло сердце, и почувствовала, как щеки залила теплая радость. Наверное, поэтому и не подошла к нему, а остановилась возле молодиц и девчат, стоявших у магазина. Василь тоже увидел Марийку и сделал было шаг из мужского — старики да двое-трое инвалидов — круга, но поправил фуражку и остался на месте. Она поглядела на него, его профиль показался ей чужим, незнакомым, и от этого стало грустно. И сам Василь был словно бы какой-то другой, чужой, это и успокаивало и порождало новую тревогу. Если бы он не стоял к ней лицом, она его не узнала бы, пожалуй. Таким делала его военная форма — новые шевиотовые галифе, новехонькая, перетянутая желтым ремнем гимнастерка, фуражка с красным околышем, новые сапоги и какая-то другая, будто не его, осанка, строгая и подтянутая.

Мужчины о чем-то возбужденно разговаривали, размахивали руками, показывали на школу.