Она не знала, что хуже. Но должна была все узнать. Пошла на другой конец села, под Рудиковы сосны, где жила у своих дальних родственников мать Василя. Василеву хату спалили в последний момент, когда по селу проходила зондеркоманда. Выдал кто-то из полицаев.

Мать о Василе ничего не знала. Марийка только напугала ее. Она заохала, запричитала, схватилась за сердце, в хате была еще соседка — стала отпаивать ее каким-то белым настоем, а Марийка успокаивала: мол, ничего еще не известно, Василя послали в соседний отряд, и он, пожалуй, остался пока что там.

По запруженной войсками улице вернулась домой. У них уже стояли на постое связисты, во дворе перед нею завертелся молоденький лейтенантик, попытался завязать знакомство «на коротком замыкании», но она спровадила лейтенанта к разбросанным возле хлева телефонным коробкам и направилась в хату. Тетя Наталка сварила обед, но Марийке было не до еды.

— Может, и от Ивана весть придет, — вздохнула тетка.

Она очень любила Ивана, и не только за то, что тот уже на следующий после свадьбы день починил все ее рогачи и ведра, а за то, что сирота, что учтивый, что в один миг понял ее жизнь и ни разу не наступил на больное место, повел себя сдержанно и достойно, как и подобает доброму человеку. Ей понравилось, что Иван не лебезил перед Саввой Омельяновичем, а с ним даже председатель сельсовета разговаривал неуверенно, и она сама робела перед ним весь свой век. Она нашла в Иване сочувствие и опору, искренность и защиту. «Прогонит или женится твой батько, — говаривала Марийке, — пойду к вам». И с мыслью о том, что Иван погиб, до сих пор не могла примириться.

— Говорят, Клименков Иван уже дома. Без ноги. Сразу за фронтом шел.

Теткины слова об Иване как бы вернули Марийку к чему-то дорогому, но печальному, утраченному. И, что тоже странно, не прервали ее мыслей о Василе.

Пообедав, она сказала, что опять идет в лес, но вернется вскоре, и, хоть тетка не пускала, — ушла.

А вернулась только через неделю. Ей пришлось перевозить в Нежин, в военный госпиталь, раненых партизан, устраивать их там, а потом помогать другим девушкам, военным медсестрам, мыть, убирать, переоборудовать под госпиталь бывшее здание медицинского техникума, который немцы превратили в казарму.

Марийка вернулась домой в субботу к вечеру. Войск в селе уже не было, но село гомонило, скрипело журавлями, перекликалось топорами и пилами. Тетка Наталка снова обливала Марийку слезами и сказала, что Савву Омельяновича лошадь впрямь не довела до добра — его с подводой направили аж в Чернигов, а село их вчера бомбили, и после этого отсюда ушло все войско.

— Я одна, а ты все ходишь, — печалилась и радовалась тетка. — Даже лесные хлопцы беспокоились.

— Какие хлопцы? — удивилась Марийка.

— Вон тот длинный, из Талалаевки, он еще при немцах к отцу твоему приходил с Василем, и Василь.

— Василь! — У Марийки екнуло в груди. Она как раз мыла голову, и хорошо, что тетка не видела ее лица.

Сушила у открытой дверцы печки волосы, — волосы легкие — казалось, пригнись она еще ближе к огню, и волосы вспыхнут, как солома. Марийке не терпелось расспросить тетку про Василя, но понимала, что та ничего больше не знает. Была убеждена в одном: ей надо увидеть Василя и расспросить, чтобы успокоиться и уже тогда забыть обо всем: и о страхах в маслобойке и на болоте, и о неподанном сигнале на станции.