|
Нет, Андрей был не то чтобы слишком циничный или грубый. Напротив, он рос слишком впечатлительным, нервным, даже несколько истеричным. И это как-то странно уживалось в нем с холодностью, равнодушием ко всему; никакими усилиями отец не мог разжечь в нем любви к поэзии, жажды поиска, увлечения чем-либо. Хотя бы шахматами или филателией. Андрей начинал многое и так же легко все оставлял. Хуже всего было то, что Дмитрий Иванович не находил всему этому никакого объяснения и не мог отыскать причины. Ну, действительно, сын, как и все другие дети сегодня, не знал ни голода, ни холода, не имел твердых обязанностей, никогда не был перегружен работой. Однако Дмитрий Иванович не весьма ему и потакал, не давал лишних денег, заставлял — упорно, часто безуспешно — помогать по хозяйству, старался следить за тем, что сын читает. Так сказать — повсеместный средний уровень. Но на том же среднем уровне у некоторых росли воспитанные, умные, целеустремленные дети. За каких не надо бояться, что они сотворят какую-нибудь глупость, какие имеют цель и идут к ней. Вот хотя бы сын того же Корецкого. Чрезвычайно способный кибернетик, кандидат — уверенный, спокойный, рассудительный. А может, Павел Андреевич, в глубине души считающий все же, что его жизнь удалась не до конца, вложил себя в воспитание сына в значительно большей степени, чем он? Ему же помешал собственный эгоизм, которого, к сожалению, сам он не замечал.
В последнее время Дмитрий Иванович не раз пытался серьезно поговорить с Андреем. Но из этого ничего не получалось. Со временем сын все больше отчуждался и уходил от него. А был ведь необычайно похожим на отца. Поразительно похожим. Та же стать, та же крупная голова, те же карие глаза, рыжеватые брови, даже чуб кудрявился точно как у него. Когда Андрей куда-либо приходил, где знали Дмитрия Ивановича, там сразу говорили, чей он сын. Да, именно этим сходством Андрей щемяще и волнующе касался его сердца. К сожалению, только этим. Касался на мгновение, а отчуждение жило постоянно, мало того — оно крепло. В последнее время он даже остерегался говорить с Андреем серьезно и по-отцовски строго, добиваться своего. Боялся, что в этот миг разобьется то последнее, что он старается уберечь. Вот станет он продолжать борьбу с космами Андрея… А тот убежит из дома. Или случится еще что-нибудь похуже. Так, может, пусть идет, как идет? Ну, чего добьешься, укоротив патлы? И не в них главное. Тогда в чем же? Он припоминал, что в их семье, семье его родителей, все было иначе. Все держалось на страхе и авторитете отца, на уважении к старшим, к работе, к тому, чем жили соседи, село. Наверное, какому-нибудь юнцу сегодня это покажется смешным, но когда шли дожди и в колхозе не могли своевременно посеять хлеб, когда на землю рано падали заморозки, среди них, хлопцев, гасло веселье и поселялась большая тревога. Все это он сознательно или бессознательно старался культивировать и в своей семье. Почему же тогда сыну ничего из этого не привилось? Всю жизнь он говорил Андрею о долге, совести, чести — понятно, не в такой прямолинейной форме. Сейчас, вспомнив это, он с тревогой вдумывался в свое прошлое — был ли он для сына воплощением этих добродетелей? Он не мог ответить наверняка и продолжал тревожиться — в какой степени это морально и правильно ли это вообще, не будучи законченным носителем этих добродетелей, культивировать их в детях. Ну, тут, пожалуй, ответ однозначен — в любом случае культивировать нужно. А вот находил ли их в нем сын, этого он сказать не мог. Да, Андрей никогда не видел его пьяным, не поймал на лжи… Но ведь этого мало. А какие еще добродетели он должен был явить перед сыном? В это мгновение Дмитрий Иванович увидел три фигуры, которые поднимались от улицы Горького. Они шли в тени тополей, он не видел лиц, но фигуры были мальчишечьи, тонкие, раскачивались из стороны в сторону. Он почти инстинктивно рванулся им навстречу, и двое, шедшие по сторонам, вмиг отскочили и повернули назад. |
