Не семь, а сто замков висит на цепи. Он пытается отомкнуть первый. Постичь тайну первого накопления, найти первотолчок. Он догадывался, и его догадка подтверждалась многими опытами, что существует еще одно, неведомое кольцо.

Смешно сказать, ему, ученому, который исписал кипы бумаги цепями формул, однажды приснилась настоящая цепь — несколько блестящих серебряных колец, которые упали в реку, и он не мог разглядеть их в водовороте.

Разговор со Светланой Хорол выбил Дмитрия Ивановича из равновесия. Он больше не выходил из кабинета, сел к столу, но и читать не мог — болела голова. Головные боли — его наказание. Он переутомился давно, еще работая над докторской диссертацией, и с того времени его жизнь разделилась на две полосы — когда голова болела и когда не болела. Чаще она болела. К этому приводили сотни причин — перемена погоды, нервотрепка, переутомление, лишняя рюмка, дурной сон. За последние годы судьба редко бывала милостивой к нему и посылала чистый и сладкий сон; всю ночь угнетали странные видения и бред, то кто-то убивал его, то за кем-то гнался он, — записать, вышло бы сто томов Кафки. Ходил по врачам, выпил ведра всякой мерзости — тщетно. А хуже всего, что и признаться на работе в своих муках не мог: ну какой он руководитель, если не может за полдня прочитать тридцати страниц машинописного текста! И он сидел и читал. Ежедневно. И сегодня тоже. Пока его не оторвал телефонный звонок. Дмитрий Иванович поднял трубку. Его просил к себе Денис Сергеевич Чирков — секретарь партбюро института.

Когда Дмитрий Иванович зашел в кабинет Чиркова, там уже сидел директор института Павел Андреевич Корецкий. Едва он успел поздороваться, как дверь открылась снова и через порог широко переступил Борозна. Он прищурил глаза, повел плечом — хотел поздороваться со всеми за руку, а потом кивнул и сел у приставного столика. Дмитрий Иванович сел в стороне, у стены. Пожалуй, и ему и Борозне в одно мгновение стало понятно, для чего их позвал Чирков. Денис Сергеевич Чирков — лет на пять моложе Марченко научный работник — впервые избран на должность секретаря парткома: было видно, что он не обвыкся еще за этим небольшим, застланным зеленым сукном столом и что предстоящий разговор ему неприятен. Да он этого и не скрывал. Провел ладонью по худощавому, землистого цвета лицу так, словно бы утирался или снимал невидимую паутину, сказал:

— Я даже не знаю, с чего начать. Дело такое сложное…

— Мне очень неприятно, что такое случилось, — с присущей ему прямотой, порой граничащей с невежливостью, даже с грубостью, прервал секретаря парткома Борозна. — Я готов принести Дмитрию Ивановичу самые искренние извинения. И тут, и публично…

— А, что там теперь все ваши извинения, — с досадой кинул на зеленое сукно карандаш Чирков. — Если бы ими можно было хоть чем-то помочь. Какой только дьявол дергал вас за язык? Ну почему вы не пришли к Дмитрию Ивановичу? Или хотя бы к Павлу Андреевичу…

— Я все понимаю, — темнея лицом, сказал Борозна. — И не могу ничего объяснить. Я не хотел зла Дмитрию Ивановичу… С того дня, как пришел в его отдел, я мозговал над проблемой предшественника АТФ. А потом прочитал статью и высказал свои мысли.

— Вы не имели права высказывать свои мысли.

— Не имею пр-р-ава? — повернул в его сторону голову Борозна, и это твердое «р» прозвучало как вызов.