Кац начал многословно благодарить и прощаться, но уходить не собирался. Борщевскому пришлось смириться с Кацем, как он мирился с поносом и геморроем. После ухода Сынка общественная жизнь вокруг болезненного состояния старейшего палестинского кинематографиста несколько поутихла, и мной было предложено вызвать хор девочек-бедуинок и предложить им сплясать и спеть что-нибудь цыганское. Выслушав меня, Борщевский тяжело, но неискренне вздохнул. Кац же нашел мое предложение странным. Пришлось разъяснить боевому товарищу по отделению судебно-психиатрмеской экспертизы следующее. В настоящий период времени, с учетом творческой манеры и публицистической направленности работы киностудии «Антисар», такое крупное и получившее большой общественный резонанс событие, как понос всеми нами высоко ценимого Вячеслава Борисовича, было бы уместно осветить в духе борьбы за законные права арабского народа Палестины. Хотелось бы, например, услышать несколько бессмертных высказываний шейха Мустафы или выдержанный в духе окололиберальных ценностей многословный комментарий Великого Вождя и Учительницы, которыми так любят нас баловать израильское радио и телевидение. Но вместе с тем хотелось бы чего-то зажигательного, хотя, естественно, выдержанного строго в рамках мусульманской традиции. Например, я бы не отказался от хорошо исполненного танца живота. Это было бы более чем уместно, так как речь идет о поносе. Неожиданно меня прервал сам страдающий поносом маэстро:

— У меня к вам большая просьба, Михаил, — сказал он, — не могли бы вы сказать мне что-нибудь с использованием неформальной лексики?

— Но Вячеслав Борисович, — растерялся я, — быть может, было бы не совсем уместно…

— Смелее, мой маленький полевой командир Барабанщик, — наставал Борщевский, — что-нибудь с матерком, уж побалуйте старика.

— Но если вы так настаиваете… — я не знал на чем остановиться, но, наконец, мой выбор пал на выражение:

Как работать — так хуй,

Как ебаться — так золотые руки.

Мне такая постановка вопроса представлялась забавной, но Борщевскому она не понравилась.

— Вы совершенно безнадежны, Михаил, — буркнул ослабленный болезнью мастер эротического кино, — даже когда вы материтесь, ваша речь наполнена пафосом и звучит как плакат. Я просил вас грубо выругаться, чтобы вывести Вас из публицистического запала. Но вы безнадежны.

— Pourquoi pas? — как говорят франкоговорящие бельгийцы, что в переводе означает «почему нет?» — поинтересовался я.

— Потому, что вы уже уехали из страны чуть не победившего коммунизм, — ответил Борщевский, — зачем вам все это?

— В стране чуть не победившего шалома пафосу уделяется не меньшее внимание, чем в стране чуть не победившего коммунизма. В противном случае пришлось бы признать правоту Пятоева — ответил я с достоинством, — к сожалению, вы, Вячеслав Борисович, редко и недолго бываете в сумасшедшем доме и не видите израильских реалий.

— Я очень ценю всех здесь присутствующих как истинных и бескомпромиссных борцов с поносом, — несколько обиженно сказал Борщевский. — Но я убежден, что как мой жизненный опыт, так и мое обостренное чувство прекрасного, которое так характерно для истинных мастеров кинематографа, даёт мне право судить и быть судимым, хотя, действительно, я не могу отрицать того факта, что знаю о реалиях психиатрической больницы только понаслышке.

— Вячеслав Борисович прав, — неожиданно поддержал старика-кинематографиста младший медбрат Кац, — пациент психбольницы в последнее время измельчал.