Если я себе не доверяю, кто будет мне доверять?

Никто.

И я всю жизнь буду спотыкаться и разбивать нос.

Не слишком-то благородная цель в жизни — разбивать нос.

Не хочу, чтобы меня считали рохлей, не хочу жить на голодном пайке.

Не хочу слушать кого-то главного. Ни Ирис, ни Антуана, ни коллег по факультету, ни комиссий.

Я хочу относиться к себе серьезно. Доверять себе.

Даю торжественное обещание выстоять и рвануть вперед».

Жозефина долго смотрела на звезды, но ни одна ей не подмигнула.

Она попросила помочь, подсказать, как начать книгу.

Обещала, что настежь распахнет душу, глаза и уши, чтобы уловить любую мелочь, которая могла бы ей пригодиться.

Еще сказала: «Эй, звезды! Пришлите мне то, чего мне не хватает, чтобы начать дело. Пришлите мне инструмент, а уж я сумею им воспользоваться».

Посмотрела на окна квартир в доме за деревьями. В некоторых комнатах уже поставили елки. Они сияли как разноцветные карманные фонарики. Жозефина долго всматривалась в огоньки, пока они не начали плясать перед глазами, складываясь в гирлянды.

Остроконечные серые крыши, высокие силуэты деревьев, светлые каменные кирпичики — все это кричало о том, что она знает, почему живет в Париже, и от этого счастлива. Такая тайная неизлечимая любовь.

Она на своем месте, она счастлива.

И скоро напишет книгу.

И в ней словно случился взрыв — взрыв радости.

Дождь радости шел в ее сердце. Моря радости, потоки покоя, океаны силы. Она засмеялась в ночи и запахнула пуховик, чтобы не намокнуть.

Она поняла, что вновь обрела отца. Он не мигал звездочкой с ручки ковша, он посылал ей потоки счастья в сердце.

Затопил ее счастьем.

Жозефина посмотрела на часы: два часа ночи. Ей захотелось позвонить Ширли.

И она позвонила.

— Когда соберешься в Лондон? — спросила ее та.

— Завтра, — ответила Жозефина. — Я еду завтра.

Завтра была пятница. Зоэ собиралась на неделю к Эмме, вместе готовиться к экзаменам. Жозефина хотела просто побыть дома, навести порядок, погладить вещи. Ифигения настирала кучу одежды, которую нужно погладить.

— Что, правда? — удивилась Ширли.

— Правда. Этими словами расписываюсь на билете в Лондон.

Они умяли по ведру мороженого «Бен и Джерри» каждая и гладили себя по животам, лежа на полу на кухне, сожалея о попавших в организм жирах и углеводах, орешках, карамели и шоколаде, которые им придется теперь отрабатывать. Они смеялись и составляли списки вкусных и опасных вещей, которые им никогда больше не следует есть, чтобы не превратиться в двух толстых дам-курортниц.

— Если я стану толстой дамой-курортницей, я никогда больше не смогу танцевать танец живота для Оливера, и это будет весьма прискорбно…

Оливер? Жозефина насторожилась, подперла рукой щеку и открыла рот, чтобы задать вопрос.

— Молчи, молчи, ничего не спрашивай, слушай и потом больше об этом не заговаривай никогда, ладно? Обещаешь? Только если я сама заведу разговор…

Жозефина кивнула, прижала палец к губам: молчок, рот на замок.

— Я встретила человека с открытой улыбкой и широкой спиной, в потертых вельветовых штанах, человека, который ездит на велосипеде в толстых перчатках на меху, и думаю, что я в него влюбилась. По крайней мере очень возможно. Потому что с тех пор как его увидела, я как воздушный шар, надутый гелием. Он занимает все мои мысли, всю мою душу, все мое сердце, печень, почки и селезенку, распространяется во мне, и это так хорошо, о, как это хорошо, и никогда, никогда я не стану толстой дамой-курортницей, потому что хочу удержать этого человека. — Ширли закрыта глаза, раскинула руки и прошептала: — Все.