|
Все друг друга презирают, все друг друга ненавидят, но всех роднит то, что никто из нас ровным счетом ничего не смыслит в тех увлекательнейших проблемах, примеры которых я только что привел. Я перевел множество подобных текстов и выступлений, но едва ли смогу вспомнить хотя бы слово оттуда, и не потому, что прошло уже много времени, а потому, что я забывал все, едва закончив переводить фразу, то есть я не понимал ни того, что говорил в данную минуту оратор, ни того, что говорил я вслед за ним (или одновременно с ним — предполагается, что при синхронном переводе докладчик и переводчик говорят одновременно). Он или она говорили, я тоже говорил или повторял, но повторял механически, не вникая в смысл произносимого и даже не стараясь вникать: только в этом случае можно более или менее точно перевести то, чего не понимаешь. То же самое происходит и с документами: их авторы изяществом слога не отличаются, а у переводчика нет времени долго ломать голову над формулировками.
Так что вся ценная информация, которая, как многие думают, проходит через руки переводчиков международных организаций, на самом деле проходит мимо нас, и мы ничего, ровным счетом ничего, не знаем о том, какие в мире готовятся заговоры, плетутся интриги, замышляются козни. Правда, иногда, в свободные часы мы остаемся, чтобы послушать какую-нибудь знаменитость (просто послушать, а не переводить), но терминология, которой все они пользуются, делает их речь совершенно непонятной для любого нормального человека, так что если нам и удается каким-то непостижимым образом понять несколько фраз, то после мы всеми силами стараемся их забыть, потому что держать в голове такую абракадабру дольше, чем это необходимо, чтобы успеть перевести ее на другой язык или другой жаргон — слишком тяжелое испытание для нашего и так уже неустойчивого душевного равновесия. Иногда я с ужасом спрашиваю себя: а понимает ли вообще кто-нибудь хоть что-то из того, что говорится на таких встречах, особенно на тех, где ничего, кроме речей, и нет? Но даже если предположить, что участники встреч способны понять тот дикий жаргон, на котором они изъясняются, то переводчики (в этом нет никакого сомнения) безбожно искажают смысл переводимого, и нет никакой возможности контролировать их, нет времени даже на то, чтобы уличить их и заставить исправить ошибку. Единственно возможный способ контроля — это посадить еще одного переводчика в наушниках и с микрофоном, чтобы он осуществлял синхронный перевод того, что говорим мы, на тот язык, с которого мы переводим, и таким образом проверять, действительно ли мы говорим то, что произносит с трибуны докладчик. Но тогда понадобится третий переводчик, и тоже с наушниками и микрофоном, чтобы контролировать второго переводчика, а может быть, и четвертый, чтобы следить за третьим, и так, боюсь, до бесконечности. Переводчики, работающие с письменными текстами, контролировали бы переводчиков, которые переводят устно, и наоборот; референты контролировали бы участников встречи, стенографистки — докладчиков, переводчики — организаторов, а швейцары — переводчиков. Все следили бы друг за другом, и никто бы ничего не слушал и не записывал, так что в конце концов пришлось бы приостановить работу сессий, конгрессов и ассамблей, а потом и вовсе упразднить международные организации. А посему лучше уж пойти на некоторый риск и допустить возможность возникновения некоторых инцидентов (порой даже довольно серьезных) и недоразумений (которые отнимают порой так много времени), неизбежно возникающих из-за неточности перевода (хотя мы не часто позволяем себе такие шутки намеренно — так можно и место потерять! — нам случается допустить оплошность). Доверие к нам — это единственное, что остается участникам встреч и нашим шефам, равно как и высокопоставленным представителям различных стран, когда им случается прибегнуть к нашей помощи вне рамок работы международных организаций — во время так называемых встреч на высшем уровне или во время официальных визитов, проходящих на дружественной, не очень дружественной или нейтральной территории. |
