— И что ты там делаешь? Не видишь, что я час целый тебя жду? Ты почему мне не сказал, что ты наверх уже поднялся?

Кажется, она кричала именно это, слегка нарушая порядок слов и злоупотребляя (если сравнивать с тем, как говорим мы, испанцы) местоимениями.

Хотя я все еще был встревожен и к тому же начал опасаться, что крики разбудят Луису в комнате за моей спиной, я все же всмотрелся в лицо женщины. Она действительно оказалась очень светлой мулаткой. Наверное, она была негритянкой только на четверть, и ее негритянское происхождение выдавали, скорее, толстые губы и несколько приплюснутый нос, а вовсе не цвет кожи, почти такой же, как теперь у Луисы, после нескольких дней, проведенных на всех этих пляжах для молодоженов. Ее прищуренные глаза показались мне светлыми: серыми или зелеными, но я подумал, что, может быть, причиной тому — цветные контактные линзы, из-за которых она и видела хуже. Ноздри ее раздувались от гнева, движения губ были излишне отчетливыми (теперь, если бы мне понадобилось, я мог бы читать по ее губам без особого труда), а на лице ее было то выражение, какое я часто видел на лицах женщин в своей стране — презрение, свойственное им от природы. Она снова направилась в мою сторону, и, так как ответа она не получала, возмущение ее росло с каждой секундой, а рука то и дело взмывала вверх все в том же жесте (как будто других средств выражения чувств у нее не было — длинная обнаженная рука, которая рубила воздух, и пальцы танцевали свой танец, точно эта рука — лапа хищника — хотела схватить и утащить меня («Попался!» или «Я тебя убью!»).

— Ты что, идиот? Онемел ты там, наверху? Почему не отвечаешь?

Она была уже довольно близко, прошла шагов десять-двенадцать по эспланаде — расстояние достаточное, чтобы ее пронзительный голос не просто стал хорошо слышен, а загремел на всю комнату, и, как мне казалось, достаточное, чтобы теперь, какой бы близорукой она ни была, она могла хорошо разглядеть меня и понять, что я вовсе не тот человек, с которым у нее было назначено важное свидание и чье опоздание заставило ее страдать, не тот, кто оскорбил ее молчаливой слежкой с балкона и сейчас продолжал оскорблять своим молчанием. Ведь я никого не знал в Гаване, я вообще был в этом городе впервые, это было свадебное путешествие, я был со своей молодой женой. Я наконец обернулся и увидел, что Луиса приподнялась на кровати. Она смотрела прямо на меня, не узнавая, не понимая, где она, смотрела блестящими глазами больного человека, который внезапно проснулся от страха. От резкого движения ее лифчик съехал набок, обнажив плечо и почти обнажив одну грудь, наверняка он ей резал, впиваясь в ее бедное, измученное, сонное тело.

— Что случилось? — робко спросила она.

— Ничего, — ответил я. — Спи.

Но я не подошел к ней и не погладил по голове, чтобы она действительно успокоилась и снова заснула. В другое время я поступил бы именно так, но сейчас я не мог ни уйти с балкона, ни просто отвести взгляд от женщины, которая была уверена, что у нас с ней назначено важное свидание, ни прервать наконец молчание и вступить с ней в диалог.

Мы с мулаткой говорили на одном языке, мне было понятно все, и я с растущей тревогой чувствовал, как то, что пока еще не было диалогом, приобретало характер угрожающий, возможно, именно потому, что это не было диалогом.

— Я тебя убью, сукин ты сын! Клянусь тебе, убью прямо здесь! — кричала женщина.

Она кричала уже с земли, не видя меня, потому что именно в тот момент, когда я повернулся, чтобы сказать несколько слов Луисе, у мулатки подвернулся каблук, и она упала, испачкав белую юбку.

Она кричала свое «Я тебя убью!» и поднималась с земли после неловкого падения. Сумка была по-прежнему на руке, ее мулатка не выпустила — с этой сумкой она не расстанется, хоть шкуру с нее спустите! Она пыталась отряхнуться, рукой почистить юбку, держа босую ногу на весу, словно боялась поставить ее на землю и испачкать ступню или хотя бы кончики пальцев этой ступни, которую мог увидеть мужчина, тот, кого она, наконец-то, нашла, увидеть вблизи, там, наверху, и может быть, даже прикасаться к ней.