|
Открыв встроенный в стену шкаф в прихожей, он несколько секунд задумчиво смотрел на стоявшие в нем чемоданы. Ему не хотелось брать ни один из тех чемоданов, которые вместе с Козимой объехали полсвета. Поэтому он выбрал два покрытых толстым слоем пыли, но совершенно новых жестких чемодана, которые Козима считала слишком громоздкими. Проходя мимо комнаты Софии, он остановился. Несколько минут роли не играют, собрать вещи он еще успеет. Поставив чемоданы на пол, он вошел в комнату, освещенную лишь маленькой прикроватной лампой. София, засунув в рот большой палец, безмятежно спала в окружении своих мишек и зайчиков. Боденштайн посмотрел на свою младшую дочь и тяжело вздохнул. Склонившись над кроваткой, он ласково коснулся пальцами теплой щечки ребенка.
— Прости, маленькая… — прошептал он. — Но даже ради тебя я не могу делать вид, что ничего не произошло…
* * *
Это зрелище — как женщина-полицейский стояла на коленях посреди огромной лужи крови — он уже никогда не сможет забыть. Он понял, что отец мертв, еще задолго до того, как прозвучало это самое неумолимое из всех слов. Он стоял, словно окаменев, глухой и бесчувственный, безропотно позволив врачам, санитарам и полицейским оттеснить себя в сторону. В его душе после всех страшных открытий больше не осталось места для эмоций. Он уподобился получившему пробоину кораблю, на котором задраили все переборки, чтобы не дать ему затонуть. Тобиас вышел из больницы и пошел куда глаза глядят. Никто не пытался его удержать. Он прошел через дубовый лес; холод постепенно прояснил его мысли и чувства. Надя, Йорг, Феликс, папа… Все они покинули его, предали или разочаровали. У него больше не осталось никого, к кому он мог бы пойти. К серому, унылому чувству беспомощности примешалась искра злости. С каждым шагом в нем росла ненависть к людям, которые разрушили, растоптали его жизнь. Ему даже стало трудно дышать от этого чувства, так что он в конце концов остановился. В нем все кричало о мести за то, что сделали с ним и с его родителями. Ему больше нечего было терять, абсолютно нечего! Обрывки каких-то смутных воспоминаний вдруг сложились в определенную, четкую мысль: после смерти отца он был единственным человеком, который знал тайну Клаудиуса Терлиндена и Даниэлы Лаутербах. Тобиас сжал кулаки, вспомнив об одном событии двадцатилетней давности, которое его отец помог этой парочке утаить. Ему тогда было лет семь-восемь, и он часто проводил вечера в трактире, в соседнем с залом помещении. В тот вечер мать куда-то уехала или ушла, и его некому было отправить в постель. В какой-то момент он так и уснул на диване, а проснувшись посреди ночи, подошел к двери и случайно подслушал один разговор, который тогда не мог объяснить. У стойки сидели лишь Клаудиус Терлинден и старый доктор Фуксбергер, проводивший в «Золотом петухе» почти каждый вечер. Тобиас к тому времени успел повидать достаточно пьяных, чтобы понять, что почтенный нотариус, доктор Герберт Фуксбергер, был уже, что называется, на бровях. — Ну что тут такого? — сказал Терлинден и дал знак отцу, чтобы тот еще раз наполнил стакан нотариуса. — Моему брату уже плевать, он мертв. — Ты что, погибели моей захотел?.. — пролепетал Фуксбергер. — Если меня на этом поймают… — Да кто тебя поймает! Никто же не знает, что Вилли изменил завещание. — Нет, нет, нет! На это я пойти не могу, — упирался Фуксбергер. — Хорошо. Я повышаю ставку, — не отставал от него Терлинден. — Нет, я удваиваю ее. Сто тысяч! Согласись — неплохая сумма! Тобиас видел, как Терлинден подмигнул отцу. Так они препирались еще какое-то время, потом старик наконец сдался. — Ладно… — сказал он. |
