Кажется, он хотел вновь обратиться ко мне то ли с вопросом, то ли с очередным извинением, как дверь открылась, и я тут же вышла из лифта, чувствуя, как мне в спину смотрят. Последнее, что я слышала, было то, что Анатолий Иванович заметила, что „вообще-то, у Реутова несколько дочерей“.

Отойдя подальше от лифта, я решила, что в таких местах, где полным полно людей, у которых одна только машина стоит, как у нас вместе все квартиры на лестничной клетке, нужно быть осторожнее.

Из этого огромного здания, гордо возвышающегося над всеми остальными и сверкающего своими холеными прямоугольными боками под декабрьским изумительно теплым солнцем, я вышла с двойственным чувством.

С одной стороны я была рада — рада тому, что вновь встретилась с крестной, которая благородно не забывает про свой долг. Пред свой подругой юности. И ее материальная поддержка меня действительно, выручает. А то, что Матильда рассказывает о маме, является для меня очень ценным — никто больше никогда и ничего не рассказывал мне о ней.

А с другой стороны, из-за встречи с Матильдой я была в смятении — новоиспеченная крестная каким-то образом внесла в мою душу сумбур, затронув самые тайные струны моей души. Почему она хочет, чтобы я была кандидатом наук? Она так пытается помочь мне подвинуться в жизни? Я сама никогда не думала о том, чтобы продолжить образование, но и отказать ей я не могу. Это не просто. И я попытаюсь объяснить, почему.

Она знала мою маму, была ее подругой — не зря ведь та успела сделать ее моей крестной, прежде чем отправиться туда, где никогда не бывает холодно. Она видела ее, общалась с ней, дотрагивалась до нее, слышала ее смех и голос, знала привычки, но почему-то не стала всего рассказывать мне. Матильда была единственным человеком, кто связывал меня с жизнью моей мамы. Единственным человеком из моих родных, кто не говорил о ней плохо, или вернее, вообще говорил о ней, хоть и скупо, но рассказывая кое-что о детстве и юности. Я не могла просто так взять и отказать крестной. Да еще и эти дядьки в лифте.

Я села на одну из лавочек — от обилия эмоций у меня даже слегка закружилась голова, что, впрочем, со мной не редкость. Рот у меня почему-то пересох, и я тут же полезла за пластиковой бутылочкой минеральной воды в сумочку, которую я машинально продолжала сжимать так, словно она была моей веревкой, а я — падающим со скалы вниз, для которого веревка — последняя надежда на выживания. Сделав несколько больших глотков, я написала смс-сообщение выздоровевшей уже Алене, с которой обещала встретиться и прогуляться.

„Я свободна, когда встретимся?“, — печатала я на телефоне. Он у меня был старый — раскладушка яркого синего цвета, кое-где пообтертая, и не раз бывавшая в воде, но выживающая вопреки всему. Экран в уголке был потрескавшимся, удобные кнопки поистерлись, кое-какие даже западали, поэтому приходилось давить на них с силой.

„Ой, Насть, я освобожусь только через час, у меня работа, подождешь?“, — написала мне в ответ подруга.

„Подожду:) Ты крута работать после вчерашнего! Встретимся в „Венеции“, — напечатала, допивая воду, я, имея в виду не город на побережье Адриатического моря, а известный во всем городе торгово-развлекательный комплекс неподалеку от бизнес-центра и Алениной работы — идеальный вариант для нас обеих.

„Заметано)))“, — была в курсе произошедшего подруга.

„Встретимся — и я тебе кое-что расскажу“, — сообщила ей я. Вставив в телефон наушники и включив музыку, встала со скамейки — ноги стали подмерзать. Декабрь, как-никак. Холодный месяц. Как мои светло-серые, без примеси голубого, глаза — это не я так по себя выдумала, это мне так Дан сказал однажды, у него душа поэта ведь, поэтому он всякую чушь и несет.