– У тебя по утрам стоит?

Он вырвал руку, вскочил, проклиная себя за глупость… Какого чёрта… сам же напросился!..

Она проговорила ему в спину:

– А загвоздка одна: ты её пробить не можешь.

– Прибить?! – спросил он диковато, оборачиваясь.

– Да нет, – терпеливо отозвалась девушка, по-прежнему сидя на траве, собирая и тасуя в ладонях колоду карт. – Пробить боишься… Так любишь, что её же и боишься. А это плохо, когда оба не умеют. Кто-то один должен научить другого. Тебе, парнишка, поучиться надо, а то гляди, как бы она тебя не научила. Она у тебя кипучая: ещё чуток – искры во все стороны прыснут.

– А ты можешь… как тебя звать… можешь – научить?

Она ответила невозмутимо:

– Заплатишь – научу. Любое умение денег стоит. А звать Папушей.

– У меня нет денег, Папуша, – угрюмо выдавил Стах.

– Заработаешь, – отозвалась она безмятежно.

– Наши от армии не косят! – гордо пояснила в первую же ночь, когда ласково и обстоятельно провела его первым и самым незамысловатым маршрутом в мир чувственных соитий. – Не косят! Служить – это свято!

И убило Николая – не на учениях, не в бою, а просто током зашибло в красном уголке, когда пытался починить неисправную проводку. С тех пор Папуша оставалась свободной и, хотя была бездетной, то есть, по сложившемуся обиходу, порченой, – в таборе её уважали за серьёзные добычи. Гадалкой, даже среди своих, считалась несравненной, настоящей, без штучек и обмана: просто видела правду. Когда женщины выходили в городок на работу, местные бабы ждали её, ловили и порой даже в табор наведывались – только бы сказала Папуша, куда делся любимый, и что делать с алкоголиком-сыном, и когда уже сдохнет злая свекруха.

– Даже не думай. Ты сейчас как щенок слепой, на поводу своих нижних жил… Они тебя потянут, ты вскочил и – скакать. Ты должен научиться вести, поводья натягивать, должен кучером стать, и себе, и рыжей твоей: умным наездником, а не глупым конём. Тупые ска́чки, это, хороший мой, не любовь, а так, добыча хама, удовольствие насильника.

Она называла это «уроками» (слегка лукавила, конечно, но и всерьёз: учила); и даже в самые горячие, задышливые минуты, когда не то что одежду – шкуру с себя хочется содрать, не снимала широкой шёлковой рубахи, не белой, а зелёной, кружавистой, гладкой и тяжёлой на ощупь. «Сними!» – просил он, которому осязания было мало, он, как художник, хотел и глазами владеть. Но она не уступила ни разу. «Нельзя, – говорила, – я вдова, только муж меня без одежды видел. Я его памяти верная».

Что-то она постоянно втирала в кожу – не духи, не мазь, а какое-то лёгкое травяное масло, душистое и терпкое, – сама готовила. Сливаясь с любовными соками, этот запах разгорался на пылающей коже обоих, заполоняя небольшое пространство палатки, плыл над головами и был навязчиво вездесущ, так что со второй или третьей ночи Стах выбирался на свежий воздух и бродил босиком по траве, прислушиваясь к далёким гудкам поездов (стоянку всегда делали неподалёку от железнодорожной ветки), подспудно тоскуя по запаху другого, невинного тела, мысленно убегая отсюда, ускользая, утекая прочь… Бог с ним, с учением, всему уже выучился, дело простое…

Но каждую ночь Папуша доказывала: нет, не простое! Каждую ночь увлекала его всё дальше, всё искуснее становилась, каждый раз поражала и всякий раз была полна новостей.