Что касается набросков, тут он не силен, — чтобы понять, чего он хочет, его приходится дотошно расспрашивать. Возможно, наброски Осано дурны потому, что он и сам не вполне представляет, что ему нужно, — когда он стоит рядом с тобой и воодушевленно размахивает руками, они становятся намного понятнее. Скоро я начинаю таскаться за ним по ателье, чтобы в тех случаях, когда у него возникает желание поговорить с кем-либо, подпитывать его вопросами, которых собеседники ему задавать не станут. Его обращение с сотрудниками способно лишь выбить их из рабочей колеи. Надеюсь, мне удается вести себя достаточно дружелюбно для того, чтобы меня терпели, не считая всего только мальчиком на побегушках. Впрочем, для верности я рассказываю об Осано столько баек, сколько могу.
Я сообщаю всем о неспособности Осано запоминать лица людей и вообще отличать одного человека от другого. Официанты неизменно выводят его из себя, потому что он не может запомнить, кто у него принял заказ и кто принес вино. О его суеверности: Осано громогласно объявляет себя атеистом, однако в спальне его висит африканское изваяние, к которому он относится примерно так же, как католик к Мадонне. Ежедневно он совершает один и тот же ритуал: делает неопределенный жест, что-то вроде экономичной версии крестного знамения, потом целует кончики пальцев и прикасается к округлому, плодовитому животу скульптуры. И вид при этом имеет болезненно виноватый.
Или о его боязни дантистов, которую я обнаружил, потому что мне пришлось сопровождать его к зубному врачу в качестве стороннего наблюдателя. Как будто если дантист напортачит, я сумею это заметить.
По вечерам Осано ведет меня в один из своих излюбленных ресторанов. Дома у него готовить некому, а горничную он держит только на вилле, где бывает редко. Как-то за ужином я узнаю, что прежде палаццо целиком принадлежало ему. Ателье размещалось на первом из трех этажей, а сам он жил прямо над магазином. Потом пришлось экономить, и в конце концов он перебрался в промышленную зону. На улицах, окружающих его жилище, расположены штаб-квартиры «Прада», «Армани», Джанфранко Ферре, «Феррагамо» и прочих.
Осано уплетает уже четвертое блюдо из заказанных им пяти, тогда как я до сих пор не справился со своими двумя. Он уже потребовал принести третью бутылку вина. Я же выпил всего два бокала. Губы Осано, покрытые красными пятнами «Вальполичеллы», раздуты, сложены в неловкую улыбку — следствие укола новокаина, который сделал ему зубной врач. Никто бы сейчас не принял его за элегантного кутюрье, хоть я и знаю, что у него все еще имеются личные клиенты — примерки он производит на квартире, новое местоположение его ателье держится в строжайшем секрете.
Осано вдруг замирает, измельчая ножом кусочек голубиного мяса. Готовится задать мне вопрос. Я ожидаю чего-то обычного: его боязнь, что еда мне не понравится, испарилась раньше, чем я добрался до второго блюда. Однако он спрашивает:
— От Фрэда ничего не слышно?
Накануне мы оба видели Фрэда. Он заскочил на квартиру Осано еще до того, как Винченте повез нас на работу. Поэтому я отрицательно качаю головой.
— Он тебе не звонил?
— Он звонил в ателье. И я соединил его с тобой.
Осано кивает.
— Ты знаешь, что он получил страховку?
Об этом я не слышал.
— Хорошая новость.
— Да уж.
Мы сидим, кивая друг другу. Не зря, значит, мы тратим на коллекцию столько сил.
— Знаешь, как я познакомился с Фрэдом? — спрашивает Осано.
— В Нью-Йорке, после ухода Джины?
— У меня была встреча с денежными людьми. Ничего из нее не вышло, они не способны понять сути нашего дела. Но после нее Фрэд позвонил мне и сказал, что слышал о моих проблемах. И что мог бы поискать для меня деньги. |