— Правда?

— После того как мои агенты от меня отказались, его полезно было иметь под рукой. Только и всего. Его иногда приглашают в такие места, куда мне хода нет, слышит разные вещи, мне неизвестные.

— И помогает тебе тянуть деньги из Осано.

— Нет. Мне стыдно, что я вообще на это пошла.

Она наливает себе еще и протягивает мне бутылку. Пока граппа сжигает мне глотку, я слышу, как сестра говорит:

— Хотя Осано такой проходимец.

Что верно, то верно.

— И Аманда действительно выступит в его показе, если ты попросишь?

— Конечно. Она хочет помочь мне. Фокус-то в том, что если она выступит, шоу заметят. Но при этом никто не заметит, что и я участвую в нем. Вот я и не знаю, просить мне ее или нет.

Ну что тут можно сказать? Сестра выглядит такой слабой и юной, хлюпает носом.

— Ах, Луиза, Луиза.

— Я попрошу ее ради тебя, малыш, — говорит она. — Тебе ведь это пойдет на пользу, правда? Если Аманда выступит в показе?

— Наверное.

Какая она все-таки грустная! Разводя руки, делаю шаг к ней, и сестра ныряет в мои объятья. Мы стоим, она рыдает мне в плечо, громче, громче, пока плач не достигает высшей точки и не начинает стихать. И тут, еще сквозь рыдания, она заявляет:

— У Осано такие убогие модели. Ты бы не уговорил его переделать их?

Я заливаюсь смехом. Луиза тоже.

— Хотелось бы, — соглашаюсь я.

— Мне надо лечь.

Да уж! Я и сам, того и гляди, свалюсь с ног.

— До Осано недалеко.

— Нет. Здесь, — говорит она. — И ты оставайся.

Она уходит в спальню, а я стою в замешательстве.

Приходится спросить:

— Здесь только одна спальня?

— Поспи сегодня со мной, Джейми. Как-нибудь разместимся.

Луиза уже лежит, так и не сняв футболки, в постели, подтягивает за уголок одеяло с пола, заворачивается. Пожалуй, мне лучше остаться. Потоптавшись на месте, закрываю дверь в гостиную, чтобы в спальню не лез свет от камина и настольных ламп. Граппа выжгла оставшийся на моих зубах налет от сигарет. Зубная щетка мне не нужна, ничего не нужно, и никаких неотложных дел у меня нет. Сбрасываю в темноте пиджак и брюки, проскальзываю в постель, к Луизе. Ее трясет и под одеялом, она прижимается ко мне, чтобы согреться. Подушки чуть отдают разлитыми в ванной духами, а может быть, если это не их аромат пропитал все вокруг, и Амандой.

Спустя какое-то время, когда я, прислушавшись к ее дыханию, решаю, что Луиза заснула, она вдруг говорит:

— Это корабль.

— Нет, не корабль.

— Корабль, а одеяло — его паруса.

— Не смешно, Луиза.

— Жемчужинки в устричных раковинах.

— Только не я, Луиза.

— Ты, ты. Я тебя чувствую. Вставь его в меня.

Еще бы ей не чувствовать: головка уже протиснулась сквозь ширинку моих трусов. Луиза приникает к ней, мягкий зад ее словно тает, пока она ласково жмет, жмет. Ткань трусов сначала подается, потом натягивается, соскальзывая, сворачиваясь жгутом; артерии под кожей сдавлены страхом.

— Мы не можем, Луиза.

— Ш-ш-ш, малыш. Ты уже во мне.

Всего на миллиметр, даже меньше. Но тут Луиза расслабляет мышцы, и я погружаюсь в нее целиком. Кажется, будто мы снова в нашей судовой койке и теперь поднимаем волны. Луиза раскачивается, волны переливаются с ее кожи на мою. И скоро они уже движутся сами. Нам ничего не приходится делать, нужно лишь не мешать им скользить в жарком трепете сквозь нас. Вода отдает духами, солью, скатывается по спине сестры, выплескиваясь мне на грудь, — колеблющаяся заводь, в которой руки мои, вцепившиеся в сестру, становятся скользкими.