Внимательно и почтительно слушал хорунжий — и понял одно, что представляют «балет», и что в «балете» можно и неприбранным быть, и что слово это означает — танцы.

«Вот бы нашим старикам да старухам показать, — усмехнулся Коньков, — анафеме бы весь театр предали».

   — А вы откуда изволите быть? — спросил старичок.

   — Я с Дону, донской казак. Un cosaqua du Don, — применил свои знания Коньков, думая, что так будет понятнее. — Filleicht sprechen sie auch deutch? — обрадовался старичок, услыхав французскую фразу.

Слыхал, много слыхал в седьмом году, в Пруссии, такой язык молодой казак, однако говорить не умёл.

   — О, nein! — ответил он и потупился. — Улыбнулась молодая девушка и робко взглянула на казака. Нахмурился хорунжий.

«Всё одно баба!» — подумал и стал разглядывать занавес. А тёмные глаза так и жгут его, так и пронизывают. И чувствует их взгляд, сквозь сукно даже чувствует молодой хорунжий. Вот глядит она на голубой лампас, вот белый с жёлтым и чёрным помпон на кивере разглядывает, на шпоры взглянула, вот глядит на усы, на кудри.

«И чего ей надо?» — думает Коньков, и рука уже закрутила усы, подняла на висках волосы выше... И вдруг покраснел казак. «Фу, как это глупо!» — подумал он и хотел было уже выйти, да подняли занавес, и кончилась пытка.

В следующем антракте старик сам заговорил.

   — А у вас на Дону разве нет театра? — спросил он, обращаясь к казаку.

   — Никак нет, ваше превосходительство, — учтиво сгибаясь, ответил хорунжий.

   — Как же вы развлекаетесь? Вам скучно, должно быть?

   — Не скучно, ваше превосходительство. Мы на охоту ездим, ходим друг к другу, поём песни, играем.

   — А давно вы в Петербурге?

   — Вторую неделю. Я с атаманом Платовым приехал.

   — О, der berumte Platoff! Очень уважаю этого человека.

Подкупили эти слова казака, и стал он ещё любезней и почтительный со старичком, а на барышню хоть бы посмотрел.

   — У вас здесь много знакомых в Петербурге?

   — Никого, — коротко ответил хорунжий.

   — Ай, как гадко. Это очень скучно, такой одинокий и молодой.

   — Да, мне не весело, — искренно сознался казак.

Нагнулась дочка к отцу и что-то по-немецки сказала ему на ухо.

   — Позвольте узнать, как вас звать.

   — Пётр Николаевич Коньков, хорунжий.

   — Позвольте я вас с дочкой познакомлю.

Поднялся хорунжий, красный как рак, даже пот мелкими каплями на лбу проступил. Хотел он поцеловать маленькую ручку, но барышня отдёрнула её, и казак остался ни при чём. Пуще прежнего смутился Коньков.

   —  Вы простите, — пробормотал он. — У нас... так водится... если особливое уважение, то в ручку...

   — Да? Пустяки... Впрочем, если хотите, то целуйте...

А сама до слёз покраснела, но руки не дала...

Опять подняли занавес, и разговор прекратился. Прощаясь, старичок пригласил к себе казака, сказал, что он живёт в Шестилавочной, в собственном доме, что зовут его Фёдор Карлович Клингель, служит он в сенате и действительный статский советник.

Коньков усадил в сани отца с дочерью и побрёл потихоньку домой.