В этот момент с фор-марса доносятся громкие крики: «Пожар, пожар, пожар!». Настоящая помпа, приводимая в действие матросами с Бауэри , немедленно направляет струю воды в небо. А теперь уж «Пожар, пожар, пожар!» на гон-деке, и весь корабль приходит в невыразимое смятение, как будто бы огнем был охвачен целый городской квартал.

Неужто наши офицеры совсем уж незнакомы с правилами гигиены? Ужели им неизвестно, что чрезмерные упражнения после плотного обеда — а так обычно получается — в высшей степени способствуют диспепсии? Никакого удовольствия от обеда мы не испытывали, вкус всего, что мы клали в рот, был отравлен мыслью, что через несколько мгновений грохот барабана возвестит боевую тревогу.

Командир наш был таким самозабвенным служакой, что иной раз поднимал нас с коек среди ночи. Тогда происходили такие сцены, что ни словом сказать, ни пером описать. Пятьсот человек вскакивают на ноги, одеваются, хватают койки, несутся укладывать их в сетки, а оттуда устремляются к своим постам. Сосед толкает соседа то снизу, то сверху, то справа, то слева. И менее чем за пять минут фрегат готов к бою и безмолвен как могила. Почти каждый точно на том месте, где он был бы, приведись нам на самом деле сразиться с неприятелем. Артиллерист, словно корнуэльский шахтер в штольне, роется под кают-компанией в крюйт-камере, освещенной фонарями, выставленными за круглыми стеклянными иллюминаторами, вделанными в переборки. Юные подносчики зарядов, или мартышки, снуют с картузами между орудий, а первый и второй заряжающий стоят в ожидании того, что им подадут.

Мартышки эти, как они у нас прозваны, играют в бою своеобразную роль. Вход в крюйт-камеру на жилой палубе, откуда они черпают пищу для орудий, защищен деревянным щитом, и стоящий за ним старшина артиллерист подает им картузы через узкое отверстие в этом занавесе. Неприятельские снаряды (возможно, даже накаленные докрасна) летают во всех направлениях, и, чтобы защитить картузы, мартышки поспешно заворачивают их в свои бушлаты и с возможной поспешностью карабкаются по трапам к своему орудию, точно официанты в ресторанах, спешащие с горячими пирожками к завтраку.

При боевой тревоге открывают снарядные ящики, где лежит ядерная картечь, весьма напоминающая грозди винограда, — хотя получить гроздь такого винограда в брюхо было бы не слишком приятным десертом, — а также другой вид картечи — старое железо всяческого рода, уложенное в жесткую коробку, смахивающую на чайницу.

Теперь представьте себе корабль, идущий в полночь таким вот манером на неприятеля: двадцатичетырехфунтовки нацелены, фитили горят и каждый командир орудия на своем посту!

Но если б «Неверсинку» и впрямь пришлось идти в бой, он приготовился бы еще основательней, ибо, сколько бы ни было общего в известных отношениях между действительностью и видимостью, разница между ними, если вникнуть в дело, всегда имеется и притом огромная. Не говоря уже о суровом выражении на бледных лицах орудийной прислуги и о подавленной тревоге у них на душе, сам корабль кое-где выглядел бы совсем по-иному. Всего больше он напоминал бы обширный особняк, хозяева которого готовятся принять большое количество гостей: двери снимают с петель, спальные превращают в гостиные, и каждый дюйм приобщается к некоему пространству, предназначенному для всех. Ибо перед боем все переборки ломаются; в окнах коммодорского салона появляются большие орудия; ничто не отделяет офицерских кают от остальной части кубрика, кроме военно-морского флага, используемого в качестве занавески.