– Господин Таубеншлаг, пусть сегодня здесь будет темно, хорошо? Послушайте, – продолжал он, заметив, что я слишком смущен, чтобы поинтересоваться причиной такой просьбы. – Послушайте, я никогда бы не решился оторвать Вас от выполнения вашего долга, если бы на карте не стояла, в чем я убежден, честь моей супруги. А также если бы от этого не зависело будущее моей фройлейн‑дочки в мире искусства… Отныне и навсегда… Никто не должен видеть того, что сегодня ночью произойдет здесь…

Я непроизвольно сделал шаг назад – так поразил меня тон старика, выражение его лица, испуг, с которым он говорил.

– Нет, нет, пожалуйста, не убегайте, г‑н Таубеншлаг. Здесь нет никакого преступления. Да, конечно, если бы что‑то подобное произошло, я должен был бы броситься в воду… Знаете ли, я, собственно, получил от одного клиента… в высшей степени… в высшей степени сомнительный заказ… И сегодня ночью, когда все уснут, это будет тайно погружено на повозку и отправлено… Да. Гм.

У меня камень упал с сердца. Хотя я и не догадывался, в чем дело, но понял, что речь идет о чем‑то совершенно безобидном.

– Могу ли я Вам чем‑нибудь помочь в Вашем деле, господин Мутшелькнаус? – спросил я.

Точильщик в восторге притянул меня ближе: – Ведь господин Фрайхер об этом не узнает? – спросил он на одном дыхании и потом добавил заботливо: – А разве тебе можно так поздно находиться на улице. Ты еще такой маленький!

– Мой приемный отец ничего не заметит, – успокоил я его. В полночь я услышал, как кто‑то тихонько звал меня по имени. Я спустился по лестнице; в проходе с фонарями смутно виднелась повозка.

Копыта лошадей были обвязаны тряпками, чтобы не было слышно, как они цокают. У оглоблей стоял возница и скалил зубы всякий раз, когда г‑н Мутшелькнаус тащил полную коробку больших, круглых, обточенных деревянных крышек, с ручкой песередине, за которые их можно было брать.

Я тут же подбежал и помог нагружать. В какие‑то полчаса повозка была заполнена доверху и, шатаясь, потащилась через мост полисадника, вскоре скрывшись в темноте.

Вопреки моему желанию старик, тяжело дыша, потащил меня к себе в мастерскую.

На круглом белом отесанном столе с кувшином слабого пива и двумя стаканами блестела красиво выточенная вещица, очевидно, предназначенная для меня, отражая весь скудный свет, излучаемый маленькой подвесной керосиновой лампой.

Только гораздо позже, когда мои глаза привыкли к полумраку, я смог различать предметы.

От стены к стене проходил стальной стержень, днем приводимый в движение водяным колесом в реке. Сейчас на нем спало несколько куриц.

Кожаные приводные ремни на токарном станке болтались, как петли виселицы.

Из угла выглядывала деревянная статуя Святого Себастьяна, пронзенного стрелами На каждой стреле также сидело по курице.

Открытый гроб, в котором время от времени шуршала во сне пара кроликов, стоял в головах жалких нар, служивших точильщику постелью.

Единственным украшением комнаты был рисунок под зеркалом в золотой раме, окруженный венцом. На нем была изображена молодая женщина в театральной позе с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, обнаженная, прикрытая лишь фиговым листком, столь белоснежная, как будто бы она сначала окунулась в гипсовый раствор, а затем стала моделью.

Г‑н Мутшелькнаус покраснел немного, когда заметил, что я остановился перед картиной, и пробормотал: – Это моя госпожа – супруга в то время, когда она отдала мне руку для вечного союза. Она была собственно…, – он запнулся и закашлялся, затем продолжил объяснение: – … мраморной нимфой … Да, да Алойзия – так зовут Аглаю на самом деле (Аглая, моя госпожасупруга, имела несчастье совершенно непостижимым образом получить от ее благословенных господ‑родителей постыдное имя Алойзия, закрепленное святым Крещением).