Перед матерью военный встал по стойке смирно, как перед самым большим начальником.

— Разрешите вас поцеловать?.. За сыновей!.. Простите, что так приходится… Время такое… Они — как подснежники. Ещё снег и холодно, а расцвели! И не в наших сегодня силах укрыть их от последней, может быть, метели.

Он наклонился, поцеловал её в лоб и на каблуках повернулся к Крутогорову.

— Отвечаете за них и перед ней, и передо мной!..

Командир ушёл, а часов в двенадцать Крутогоров как-то по-особому взглянул на мать. Она поняла. Сказала:

— Сели… Все сели.

И все сели по старинному обычаю. Потом мать, а за ней отец обняли мальчишек. Провожать их Крутогоров не разрешил. Впятером разместились в санях. Василий Васильевич впереди, Зуйко сзади. Застоявшийся Прошка заторопился к заливу. У камня остановились. К саням из темноты и начавшего густеть тумана подошли три матроса, откозыряли Крутогорову и дружески потискали присмиревших мальчишек.

— Поехали, — очень буднично произнёс Василий Васильевич.

Два матроса тотчас ушли вперёд. Зуйко с третьим матросом двинулись за ними. Когда и эта пара отошла метров на десять, Крутогоров пошевелил вожжами. Полозья заскрипели по льду.

Справа что-то горело. Пожар начался несколько часов назад, когда гремела артиллерийская перестрелка. Теперь было тихо. Туман справа отсвечивал красным. А впереди, где смутно чернели два матросских бушлата, иногда возникали какие-то голубоватые пятна.

— Прожектора кронштадтские, — пояснил Крутогоров.

— Мы так и будем ехать? — спросил Федька. — До самого Кронштадта?

— Ты недоволен?

Федька и сам не знал, доволен он или огорчён. Пожалуй, и то, и другое вместе. Он ответил уклончиво:

— Можно бы и не так, если б компас был.

А Гриша с Карпухой откровенно радовались, что поход оказался таким простым и нестрашным.

— Нет, ребятки! — невесело сказал Крутогоров. — Не до самого… До Кронштадта всем нельзя! Высажу метров за четыреста… Только не робеть! Робкого и воробей заклюёт!

— Кто робеет-то? Никто и не робеет! — отозвался Карпуха. — Верно, Гриша?

— Пока нет.

— И пока, и потом! — рассердился Федька.

— А ты не горячись! — произнёс Крутогоров. — Ты теперь командир. Выдержка для тебя — самое главное. Командир без выдержки — не лучше труса… И вот тебе, командир, боевой приказ: возвратиться всем троим! Насмерть это запомни!

— Вернёмся!..

Когда отсветы от зарева пожара ещё проникали в гущу тумана, конь шёл за второй парой матросов шагах в пятнадцати. Но чем дальше удалялись от берега, тем становилось темнее, и Прошка приблизился к матросам шагов на пять. Иногда и на этом расстоянии их не было видно. Но конь слышал их шаги и неотступно следовал за ними. Под матросскими ботинками сочно чавкал влажный снег. Под Прошкиными копытами эти звуки усиливались и повторялись. Казалось, что конь идёт по разбитой осенней дороге.

— Стой! — послышалось где-то впереди.

Федька дёрнулся.

— Сиди! — успокоил его Крутогоров.

Прошка остановился. Перед ними в тумане скучились какие-то люди. Их было больше, чем четверо. К саням подошёл Зуйко. Доложил:

— Тут промоина. Объезжать будем.

Он взял лошадь под уздцы и повёл влево. Справа остались три красноармейца. Матросы по-прежнему двигались впереди. Уже не снег чавкал под ногами, а булькала вода.

— Мы ведь в валенках! — вспомнил Карпуха.