Мурманцев сам не знал, насколько привязался к этому ребенку. Хоть и жутко с ним бывало, но отступать он не привык, а без души никакое дело до конца не довести. После того как Стефана привезли в Москву и отдали докторам, он места себе не находил. Во сне каждую ночь видел огненный шар, а наутро просыпался со смутным ощущением, что разговаривал с этим клубком пламени. О чем — конечно, представления не имел, ни слова вспомнить не мог. Если были они, слова.

За неделю он написал гору отчетов, сделал несколько устных докладов, в том числе один — в Академии Наук. Там его причислили к первопроходцам и едва не разорвали на куски, зазывая на различные научные заседания. Все приглашения он твердо отклонил. Тяжкое впечатление оставил разговор с Карамышевым. Генерал-лейтенант сообщил, что, по всей видимости, ребенок не выживет. Конечно, его мутагенная биохимия делает все прогнозы очень шаткими, но…

— …есть все основания полагать, что он обречен. То, что управляло им… для этого он — испорченная плоть. По всей вероятности, ребенок умрет в ближайшие дни. Сейчас он в коме. Невозможно определить, что до сих пор связывает его с жизнью… Но с половиной мозга не живут, сами понимаете. Такие вот дела, капитан Мурманцев. Ваша работа с ребенком окончена. Прошение о переводе в разведкорпус, можете надеяться, будет удовлетворено в самом ближайшем времени.

— Я могу увидеть его? — спросил Мурманцев.

Карамышев бросил на него долгий взгляд и вдруг произнес резко:

— Не сходите с ума, капитан Мурманцев. Ваша работа с ним закончена.

— Это не работа, ваше превосходительство. Это… — Он замолчал, не найдя точных слов.

— Я понимаю вас, — смягчаясь, сказал Карамышев. — Но настоятельно рекомендую… нет, приказываю — взять себя в руки. Вашей жалости не хватит на всех.

— На всех? — эхом повторил Мурманцев, настораживаясь.

— Да. — Подвижное лицо Карамышева сделалось жестким, взгляд — едким. — Три дня назад стало известно еще об одном… таком же. В Сибири. Ребенок трех лет. Некрещеный. Мутагенез идентичный. А вчера пришло сообщение с Кавказа. Мальчик пяти лет. У этого в черепе вообще осталась самая малость. Мозг почти полностью отсутствует.

Карамышев помолчал, поставив локти на стол и прикрыв лицо руками. Затем снова заговорил:

— И это наверняка только начало. Поэтому…

— Поэтому мы не имеем права на жалость? — прямо спросил Мурманцев. — Вы знаете, куда это приведет нас.

Генерал- лейтенант долго смотрел на него — сквозь него. Наконец ответил:

— Вы правы. Я дам вам разрешение на посещение.

В тот же день приехала Стаси. Он рассказал ей все. А вечером застал в спальне в слезах.

Наутро они вместе поехали в Центральный детский госпиталь. Мурманцев предъявил допуск, подписанный Карамышевым. Их проводили в палату. Посещение было тягостным и недолгим. Мурманцеву казалось, что они пришли на могилу. Жена сказала, что назовет сына Стефаном.

Мурманцев посмотрел на нее удивленно.

— Почему ты хочешь назвать мою дочь Стефаном?

И вдруг краем глаза уловил какое-то движение за окном. Повернулся и оцепенел. В первую секунду в нем вспыхнула ярость — но почти сразу улеглась, уступив место тому смутному ощущению, с которым он просыпался все эти последние дни.

За окном, возле самого стекла зависла шаровая молния. Та, что выжгла веревку над дымящейся филиппинской горой, или другая, может быть, та, что вытащила Мурманцева из могилы на языческом кладбище. Он загородил собой жену и, затаив дыхание, ждал, что будет.

Бледно- оранжевый шар, маленькое солнце, соприкоснулся со стеклом.