— Сколько ты всего замечаешь, — сказала я.

Он опять улыбнулся. Хотел, чтобы на него обратили внимание. Мальчик сказал мне, что его зовут Дейви, он родной сын Старр. Еще у нее есть дочь, Кэроли. Два других мальчика, Оуэн и Питер, были приемными, как я. Но и родные ее дети были в приемных семьях, когда Старр была на лечении.

Сколько же детей прошло через это? Сколько таких, вроде меня, болтающихся, как планктон в океане? Как же хрупки эти связи — между матерью и ребенком, между друзьями и членами семьи — связи, которые кажутся вечными. Все, все можно потерять, гораздо быстрее и проще, чем кажется.

Мы пошли дальше. Дейви потянул за ветку куста с ярко-желтыми цветами.

— Ракитник, семейство бобовых.

Из каньона дохнул ветер, деревья затрепетали зеленым и серым.

— Те, что с зеленой корой, — акации паловерде. А рядом с ними — американский граб.

Торжественный покой гор, белые бабочки. Свежий запах лаврового сумаха, который, рассказал мне Дейви, местные индейцы используют для ароматизации воздуха в хижинах. Заросли гигантского райграса, все еще зеленеющего, но уже потрескивающего, как огонь. В безоблачном небе кружили два ястреба и кричали.

Вечером, лежа в спальном мешке, пестревшем ковбоями, мустангами, лассо и шпорами, расстегнув молнию, чтобы стало попрохладнее, я смотрела на Кэроли. Шестнадцатилетняя девушка ростом с ее мать, хмурая, с надутыми губами, она торопливо застегивала блузку.

— Думает, меня можно учить жизни, — сказала Кэроли своему отражению. — Вот что ей взбрело в голову.

По другую сторону тонкой перегородки Старр со своим бойфрендом занимались любовью, — спинка кровати колотилась о доски. Никакой ночной магии, окутывавшей мою мать с ее молодым человеком, чей шепот напоминал перебор струн японской цитры в душистых сумерках.

— Господь всемогущий! — взвыла Старр.

Губы у Кэроли сложились в какую-то неопределенную улыбку, она завязывала шнурки, поставив ногу на кровать.

— Христианкам не положено говорить «Трахни меня, милый». По идее им вообще не положено этим заниматься, но у нее в крови греховный вирус. — Кэроли встала перед зеркалом, расстегнула на дюйм молнию блузки, открывая ложбинку между грудей. Потом протерла пальцем зубы.

Зазвенел звоночек велосипеда, и она распахнула оконную раму. Взобралась на комод, едва не опрокинув свою корзинку с косметикой.

— До встречи утром. Не закрывай окно.

Выбравшись из мешка, я смотрела, как она садится на грязный велосипед, как исчезает на широкой, залитой лунным светом дороге. Темная громада гор проступала на светлом фоне неба, телефонные столбы по обочинам сходились в той точке, где исчезла Кэроли. Я представила себе, что можно пойти по дороге до этой точки исчезновения и выйти, пройдя через нее, в какое-нибудь совершенно другое место.

— Без Иисуса мне бы давно не жить на свете, — сказала Старр, подрезая полуприцеп, оглушительно загудевший в отместку. — Это святая правда. У меня забрали детей, я готова была убивать на большой дороге.

Я сидела рядом с ней в ее «форде-торино», Кэроли горбилась на заднем сиденье, рассматривая ножной браслет, подарок бойфренда Деррика. Старр вела машину слишком быстро, превышая среднюю скорость на дороге, курила одну за другой «Бенсон энд Хеджес 100» и слушала христианское радио. Кроме этого, она успевала рассказывать о том, как была алкоголичкой и кокаинисткой, работала гологрудой официанткой в клубе под названием «Тропиканка».

Старр не была красива, как моя мать, но от нее трудно было оторвать взгляд. Раньше я никогда не видела женщины с такой фигурой. Такие были только на последних страницах «Лос-Анджелес уикли» — красотки, висящие на телефонной трубке.