— Я боялась, что ты будешь сердиться на меня. Мать отстранилась, взяв меня руками за плечи.

— Почему ты так решила?

Потому что я не сумела солгать и выгородить тебя. Вслух я этого не сказала.

Мать снова меня обняла. В этих крепких руках, в этих объятиях мне хотелось бы остаться навсегда. Можно ограбить банк, получить приговор, и мы будем вместе. Мне хотелось свернуться клубком у нее на коленях, раствориться в ее теле, стать ее ресницей, сосудиком у нее на бедре, родинкой на шее.

— Здесь очень плохо? Они издеваются над тобой?

— Не так сильно, как я над ними, — сказала мать, и я знала, что она улыбается, хотя видела только джинсовый рукав и запястье, на котором еще держался легкий загар. Пришлось чуть высвободиться, чтобы увидеть ее лицо. Да, она улыбалась, улыбалась своей полуулыбкой с запятыми в углах рта. Я потрогала их. Мать поцеловала мои пальцы.

— Меня записали на работу в конторе. Я сказала, что скорее буду мыть туалеты, чем печатать их бюрократическое дерьмо. О, они со мной не церемонятся. Я в артели разнорабочих. Мету полы, пропалываю грядки, только, конечно, здесь, за забором. Считается, что я не склонна к нарушениям режима. Представляешь? Я не собираюсь здесь учить неграмотных, вести поэтическую студию или как-то еще кормить эту машину. Служить я не буду. — Она зарылась носом в мои волосы, вдыхая их запах. — Твои волосы пахнут хлебом. Клевером и орехами. Я хочу запомнить тебя вот такой, в этом розовом платье цвета несбыточной надежды, в этих туфлях для школьного бала. Конечно, твоя приемная мать постаралась. Розовый цвет — клише из клише.

Я рассказала ей о Старр, о дяде Рэе, о других детях, о грязных велосипедах, о грабе и акации паловерде, об оттенках валунов в долине, о горах и о ястребах. Рассказала и о вирусе греха. Мне нравился звук ее смеха.

— Пришли мне рисунки, — сказала она. — Рисовала ты всегда лучше, чем писала. Видимо, поэтому ты не пишешь мне, ни о какой другой причине я даже думать не могу.

Так можно было писать?

— Ты тоже ни разу не написала.

— Ты не получала мои письма? — Ее улыбка исчезла, лицо стало плоским и серым, маскообразным, как у женщин за забором. — Дай мне свой адрес, я напишу прямо туда. Ты тоже пиши мне напрямую, не через социального работника. Это моя ошибка. О, мы приспособимся. — В ее глазах снова вспыхнули сила и ясность. — Мы хитрее их, та petite[8].

Адрес трейлера Старр я не знала, но мать сказала мне свой, велела повторить его снова и снова, чтобы я не забыла. Память никак не хотела впитывать его. Ингрид Магнуссен, заключенная W99235, «Калифорния Инститьюшн», Корона-Фронтера.

— Пиши мне, где бы ты ни оказалась. Хотя бы раз в неделю. Или присылай рисунки — Бог свидетель, визуальная обстановка здесь оставляет желать лучшего. Особенно мне хотелось бы посмотреть на бывшую гологрудую танцовщицу и сурового столяра дядю Эрни[9].

Последняя ее фраза больно царапнула меня. Дядя Рэй был рядом, когда мне нужна была помощь. А она даже не знала его.

— Его зовут Рэй, он очень хороший.

— О-о-о, — сказала она, — держись подальше от дядюшки Рэя, особенно если он такой хороший.

Мать оставалась здесь, за забором, а я уходила туда, в большой чужой мир. Там у меня появился друг. Как она могла отнимать его у меня?

— Я все время о тебе думаю, — сказала мать. — Особенно по ночам. Представляю, где ты сейчас, как ты. Когда все спят, в тюрьме становится тихо, и я представляю тебя так ясно, что почти вижу. И пытаюсь общаться с тобой. Ты никогда не слышала мой голос, не чувствовала моего присутствия в комнате? — Она пропустила меж пальцами прядь моих волос, меряя их длину.