— Может быть, он ей нравится, — сказала я.

— Джилл, наверное, повредилась в уме. — Мать взяла у меня щетку и принялась теперь за мои волосы, с силой проводя по коже на голове. — Ведь любого мужчину могла бы заполучить, какого хочет. О чем она думает?

Потом она наткнулась на него в любимом богемном баре без уличной вывески. Потом на вечеринке в Силвер-Лейк. Куда ни пойдешь, жаловалась мать, всюду он, этот козлоногий.

Я думала, просто совпадения, но однажды вечером на перформансе в Санта-Монике, куда мы пошли посмотреть, как один из ее друзей колотит по бутылкам из-под «Спарклеттс» и разглагольствует о засухе, я тоже заметила его, на четыре ряда позади нас. Весь вечер Барри пытался поймать ее взгляд. Помахал мне, и я помахала в ответ, тихонько, чтобы она не видела.

Когда вечер закончился, я хотела поговорить с ним, но мать быстро потащила меня к выходу.

— Не обнадеживай его, — прошипела она.

Когда Барри появился на вечеринке в честь юбилейного выпуска «Синема сцен», мне пришлось согласиться, что он ходит за ней специально. Это было во внутреннем дворике старого отеля на Сан-сет-Стрип. Дневная жара понемногу шла на спад. Женщины были в открытых платьях, моя мать в белом шелке напоминала мотылька. Пробравшись сквозь толпу к столику с закусками, я быстро загрузила сумочку снедью, которая могла продержаться несколько часов без холодильника — крабьими клешнями, спаржей, печенью в беконе, — и тут увидела Барри, накладывавшего в тарелку креветки. Он тоже заметил меня, и взгляд его моментально пробежал по толпе в поисках матери. Мать шла сзади, качая в руке бокал белого вина, и болтала с Майлзом, фотографом, долговязым англичанином, у которого был колючий подбородок и желтые от никотина пальцы. Барри она еще не видела. Он начал пробираться к ней, я держалась за ним.

— Ингрид, — воскликнул Барри, протискиваясь сквозь нарядную толпу. — Я вас искал, — и улыбнулся.

Глаза ее резко и жестко прошлись по его горчичному галстуку, съехавшему набок, по коричневой рубашке, натянутой на животе, по неровным зубам, по креветке в пухлом кулаке. Я уже слышала дыхание ледяных ветров Швеции, но он, кажется, не ощущал никакого холода.

— Я о вас часто думаю, — сказал он, подойдя еще ближе.

— Лучше бы вы этого не делали.

— Вы измените свое мнение обо мне.

Он прижал палец к носу, подмигнул мне и, подойдя к другой группке гостей, обнял хорошенькую девушку, поцеловал ее в шею. Мать отвернулась. Этот поцелуй шел вразрез со всем, во что она верила. Такого в ее вселенной просто не могло быть.

— Вы знаете Барри? — спросил Майлз.

— Кого?

Той ночью она не могла заснуть. Мы спустились в бассейн и плавали медленными монотонными кругами под придуманными созвездиями — под Крабовой Клешней, под Гигантской Креветкой.

Мать склонилась над своим монтажным столом, вырезая без линейки какой-то знак длинными изящными полосами.

— Это дзен, — сказала она. — Ни одного срыва, ни мгновенного колебания. Окно в изящество.

У нее был совершенно счастливый вид. Так случалось иногда, если ей удавалась идеальная аппликация, — она забывала, где находится, почему и зачем она здесь, где была до этого, где могла бы быть, — забывала обо всем, кроме идеальной линии, проведенной ножиком без линейки, — чистейшего удовольствия, словно только что написанная прекрасная фраза.

Но теперь я видела то, чего не видела она, — в мастерскую вошел похожий на козла мужчина.