— Тебе многое открыто, брат. Чужие сны и чужие медальоны. Возможно, тебе стоило бы заняться снами горожан.

— Их сны мне известны, Лантерн. Они хотят, чтобы на столе у них стояла еда, а зимой в доме было тепло. Хотят, чтобы их дети жили лучше и спокойнее, чем они сами. Мир для них — страшное место, где нельзя найти ответы даже на самые простые вопросы. Они боятся, что война нагрянет сюда и отнимет у них то немногое, чем они владеют. И вот им говорят, что во всем виноваты мы. Что если нас не станет, все снова наладится. Поля будут давать обильный урожай, опасность минует.

— Ты не веришь в тайный храм Воскресителей, верно? — глядя в сторону, спросил Лантерн.

— Я не говорил, что не верю в него. На свете есть множество странных мест, а уж магов и чародеев и того больше. Возможно, кто-то из них способен тебе помочь. Но, с другой стороны, не лучше ли оставить мертвых в покое?

— Нет.

— Говорят, что у каждого в жизни должна быть какая-то цель. Вот и у тебя она есть. Могу я попросить тебя об услуге?

— Конечно.

— Не спеши так. А вдруг я попрошу тебя отказаться от твоей цели?

— Все, что угодно, только не это. Что я должен сделать?

— Пока ничего. Может быть, завтра. Ты навещал Лайбана?

— Нет. Я не гожусь в утешители, святой отец.

— Все равно зайди к нему — а пока можешь продолжать свое чтение. Постарайся отыскать Пелгосидские Хроники — думаю, ты найдешь там кое-что интересное для себя. Насколько я помню, там есть описание некоего таинственного храма, где будто бы обитает бессмертная жрица.

Было уже поздно, когда Скилганнон зашел в келью Лайбана. С больным сидел брат Наслин, чернобородый, похожий на воина. Говорил он по большей части односложно, что вполне устраивало Скилганнона, Наслина из всей братии он переносил наиболее легко. При появлении Скилганнона тот встал, погладил Лайбана по голове и сказал, выходя:

— Он устал.

— Я ненадолго, — заверил Скилганнон, глядя сверху вниз на больного. Он сел на табурет рядом с кроватью и спросил Лайбана: — Что ты помнишь из происшедшего?

— Только боль и ненависть, — тихо произнес Лайбан. — Я не хочу говорить об этом. — Он отвернулся, и Скилганнон ощутил укол раздражения. Что он делает здесь? С Лайбаном он не дружит, как, впрочем, и ни с кем из монахов. А утешать, как он верно сказал Кетелину, он никогда не умел. Он уже собрался уйти, но Лайбан взглянул на него полными слез глазами и проговорил: — Я любил этих детей.

Скилганнон снова опустился на табурет.

— Да, измену нелегко перенести, — сказал он, и между ними повисло молчание.

— Я слышал, ты подрался с одним из арбитров, — снова заговорил Лайбан.

— Драки не было. Этот болван упал на собственный нож.

— Жаль, что я не способен драться.

Скилганнон видел на лице старика отчаяние побежденного. Ему уже приходилось видеть такое выражение четыре года назад, на ратных полях Наашана. Близость поражения при Кастране он ощутил, как скорый конец света. Солдаты отступали в лес с пепельно-серыми лицами, с сердцами, отягощенными страхом и крушением надежд. Скилганнону было тогда всего двадцать лет, и его переполняли огонь и вера. Вопреки всякой вероятности он собрал вокруг себя несколько сотен бойцов и бросил их в контратаку против наступающего врага. Глядя на искаженные страданием черты старого монаха, он вспоминал отчаявшихся солдат, которых привел к победе.

— И все-таки ты борец, Лайбан, — сказал он. — Ты борешься со злом этого мира, борешься за то, чтобы в нем стало больше любви.

— Я боролся и проиграл.