— Его сиятельство велел вам войти.

Сделав шаг за порог, Фабр и Казначеев попали в нарядную гостиную с шёлковыми палевыми обоями в цветах, с видами Италии на стенах и с чудными мраморными головками Гудона, изображавшими не то детей, не то херувимов. Граф сидел в кресле и был облачен в зелёный артиллерийский сюртук. Его лицо сразу приковывало к себе. Хотя в комнате находились ещё люди, вошедшие точно не видели никого, впившись глазами в грозного своего «хозяина». Это определение мигом пришло обоим в голову и было при всей своей оскорбительности донельзя точно. Их продали. Подарили. Проиграли. Приписали к ведомству Аракчеева, как крепостных к заводам. Ужасный смысл произошедшего стал очевиден при первом же взгляде на графа.

— А вот и мои «carbonari» пожаловали, — сказал он, растянув губы в подобии улыбки, отчего его физиономия стала ещё более безобразной.

Тот факт, что их уже заранее считают вольнодумцами, не порадовал офицеров. Между тем Аракчеев пока только шутил. И напряжённое внимание, с каким гости уставились ему в рот, польстило графу.

Их сиятельство был отменно некрасив. Со стороны казалось, что, собирая его, Бог использовал какие-то лишние детали, оставшиеся от других людей и совершенно не подходившие друг другу. Высокая, костистая фигура с сутулыми плечами и длинными, сильными руками совершенно не соответствовала тощей мальчишеской шее, по которой можно было изучать анатомию жил. Мощный, нависающий лоб свидетельствовал о недюжинном уме, тогда как само лицо — простоватое, с широким, чуть на сторону носом и глубоко вдавленными глазами — не являло миру ничего примечательного. По первому впечатлению это был честный служака, недалёкий, но ревностный и готовый расшибиться в лепёшку, лишь бы исполнить высочайшую волю. В двенадцатом году из уст в уста передавали слова Аракчеева: «Что мне до России? Был бы государь цел». Такую преданность любят.

Но ощущение простодушия исчезало, чуть только граф начинал говорить. Всё его лицо приходило в движение — точно каждое слово давалось с трудом и, произнося фразы, он делал нечто противоестественное. Подбородок сморщивался и судорожно подрагивал, а мясистые, оттопыренные уши тряслись. В его ужимках было что-то обезьянье. А во взгляде, каким начальник окинул вновь прибывших, сквозило столько бесстыдного любопытства, что оба почувствовали себя голыми.

— Добро пожаловать, голубчики, — их сиятельство широким жестом указал на пустой угол. — Погодите маленько. Мы тут с господами выборными закончим.

Действительно, посреди гостиной стояло двенадцать мужиков в зипунах и лаптях, с котомками за плечами и шапками, которые они комкали в руках, переминаясь с ноги на ногу. Казначеева и Фабра удивило, что им не предложили сесть. Не выказывая недовольства, офицеры встали у стены, а граф проводил их внимательным взглядом: не оперлись ли его гости о шёлк обоев, застыв в расслабленных, неуставных позах. Обнаружив, что оба впали в столбняк почти навытяжку, он успокоился и вновь повернулся к крестьянам.

— Так вот, благодетели мои, — произнёс Аракчеев, как-то особенно ёрничая и не только голосом, но и всеми движениями подчёркивая иронию подобного обращения. — Государь прислал мне указ учредить у вас поселения. На вашу волю отдаёт он записаться в них или выехать с пожитками. Но ввиду печальной участи Могилёвских жителей, сдаётся мне, что вы скорее согласитесь остаться?

В тот момент ни Фабр, ни Казначеев не знали о судьбе могилёвцев. А там целая волость, восемь тысяч человек, была переселена в Херсонскую губернию, чтобы освободить место для линий. В дороге кто помер, кто ударился в бега, кто спился. На юг добралось не более сотни разорённых, вконец измученных людей, которых не знали куда деть, пока они не разбрелись нищенствовать.