Из каюты на палубу вывели заложников. Надо было видеть гневные лица Хендриха Рейната и Лоренса Зеегелаара, когда им велено было стоять, а женщинам и детям разрешили сесть на палубу.

– Мы тоже стоим! – миролюбиво заметил Фуюди, показывая на себя и всех остальных.

– Я пригласил вас, – начал я, – чтобы внести ясность в некоторые вопросы, непосредственно вас касающиеся. Итак, первое: все вы, двенадцать человек, мужчины, женщины и дети, являетесь нашими пленниками‑заложниками, и вам ничто не угрожает, если вы будете вести себя благоразумно, а колониальные власти в столице не проявят безразличия к вашим жизням…

Хендрих Рейнат, отличавшийся непомерной спесью я врожденной грубостью, вскипел от бешенства.

– Я протестую против насилия! – вскричал он, теряя всякое самообладание. – Негодяй! Тебя ждет за это виселица!

– Вполне возможно, но в таком случае прежде лишатся жизни все заложники.

– Подлец! Я свободный гражданин…

– Минхер Рейнат! Еще одно оскорбление, и вы будете наказаны, как непослушный мальчишка…

Рейнат побагровел, но счел за благо умолкнуть.

– Надеюсь на ваше благоразумие и трезвый подход к сложившейся ситуации, – продолжал я. – А сейчас попрошу кратко рассказать о себе. Господин Лоренс Зеегелаар, где и когда вы родились?

– В Амстердаме, в 1693 году.

Ему было тридцать пять лет. Никаких школ он не кончал. Отец его – купец и единственный учитель – послал его в Гвиану заложить плантацию сахарного тростника.

Хендрих Рейнат, сорока лет, точно так же не имел образования и вообще каких‑либо признаков принадлежности к цивилизованной нации. Алчное стремление к обогащению на плантациях сахарного тростника за счет чудовищной эксплуатации рабов с помощью кнута, террора и пыток – вот его единственный принцип и жизненное кредо.

– Все системы колониального угнетения позорны и унизительны для человека, – прервал я разглагольствования плантаторов, – но ваша, голландская, – самая гнусная и бесчеловечная из всех: она основана на беспощадной, изуверской эксплуатации раба, который после двух‑трех лет изнурительного труда вышвыривается вами как ненужная тряпка, если не умирает сам от голода и побоев…

– Но вы тоже несправедливы к нам, – попытался перейти в наступление Рейнат.

– Несправедлив? Я? – Впору было расхохотаться.

– Да, несправедливы! – повторил Рейнат. – Нас двоих и наши семьи вы взяли заложниками, а Карла Риддербока и его жену с плантации Вольвегат соизволили милостиво отпустить. Вот уж воистину объективность! – с иронией в голосе закончил он.

– Так решил не я, а невольники плантации Вольвегат.

– Не понимаю.

– Конечно, вам, минхер Рейнат, трудно меня понять. Но вот вопрос к вам: помните ли вы тех несчастных беглецов с вашей плантации, которых недели три назад схватили карибы и по вашему велению препроводили в столицу для жестокой над ними расправы?

– Припоминаю, – спокойно ответил Рейнат. – И что же из этого следует?

– Вы постарались, конечно, чтобы слухи об этой экзекуции дошли до ушей всех ваших рабов на плантации?..

– Ну и что же?

– А то, что тем самым вы и решили свою дальнейшую судьбу. Неужели, черт возьми, вы не видите, что творится в вашей богом проклятой колонии? Что в ответ на бесчинства, издевательства и муки, которым вы подвергаете своих рабов на плантациях, они повсюду: на нижней Бербис и на Вируни, на Викки и на Демераре, и здесь, на Эссекибо, – поднимают бунты.