У нас не оказалось под рукой женских трусиков, мы, мужчины, разумеется, не носим их с собой, чтобы наложить на исцарапанное, но, несмотря на боль, улыбающееся лицо свалившегося бога. Жаль, об этом мы могли, даже должны были подумать заранее! Это вызвало бы сострадание, страх и ужас, помогло бы нам избавиться от этих побуждений и никогда больше не баловать других состраданием, страхом и ужасом. Утешает меня в какой то мере то, что мы удовлетворены. Властитель упал с велосипеда: чем не пожертвуешь во имя нашей демократии, только уж, конечно, не самой демократией! Это не я сказал, нет, нет. Может, это сказал наш Беньямин , ему ведь тоже время от времени хочется что то изречь? Нет, скорее всего не он. Забавная фигура этот наш Беньямин, еще более жуткая, чем моя нынешняя, а меня ведь уже нет там, где висит мое тело, да да, смешон этот озорник, который уже все знал, но, к сожалению, не успел поделиться с нами своим знанием, представляете, как он, с потрепанным портфелем в руке, где труд его жизни, словно вцепился в эту большую пачку бумаги, будто его труд, этот вечный счетчик кандидатов на бессмертие, идет хоть чему нибудь в счет, представляете, как он топает через Пиренеи, нет, он такого нам не говорил, этот жалкий городской житель в бросающейся в глаза одежде, в непригодной для горных троп обуви. Дешевые тапочки были бы куда практичнее. Итак, значит, я, ни разу в жизни не слышавший ни слова о нашем Беньямине, тоже хочу взять слово, ну да, я знаю, что говорю уже давно, но к этому человеку, который, вероятно, и не наш вовсе, очень трудно подобраться поближе, сквозь мостовые перила сделать это значительно легче; я, значит, нахожусь вне правового поля, потому что не служу в регулярных войсках, я приватизирован, как и вся война в целом. Войну не превзойти никому. Она – дело общественное и в то же время частное, приватизированное. Она освещает путь вперед, но никогда – назад, к дому. Она светит человеку в задницу, мы вставили ему туда жезл с горящей лампочкой – не такие ли светящиеся палки раздают детям, когда отмечается национальный праздник, чтобы их внутренний огонь разгорался для своей страны, а не пропадал где нибудь втуне? Свет быстро теряет свой блеск, дети тоже не хотят вечно сидеть дома, поэтому из него уходят. Они уходят, как исходит свет, который тоже хочет вырваться наружу. Он, свет, устал, но уже не хочет вернуться назад, внутрь. Возможно, потому, что, оставаясь снаружи, может видеть и знать, где сейчас находятся дети. Но свет изошел, сын ушел и где нибудь тоже истек кровью, закатилась его звезда и не будет нам светить никогда. Да да. Сейчас этот свет, к сожалению, не виден, он засунут в чью то задницу, ой ой ой. И что только лезет вам в голову. Заткнуть рот и делать как мы! Ротозеев поражает только флейта. Но есть более толстые предметы, которые можно ввести в чужую задницу, если ты вводила/заводила, как то: огурцы, бананы, палки от метелок, бутылки, мужские члены, прошу, продолжите этот ряд, иначе в нем образуется разрыв, а нам этого не хочется, мы держимся за руки и поминаем павших, и пусть наша цепь растягивается до тех пор, пока мы не разорвемся сами. Это бесконечное перечисление нельзя прерывать. Не переживайте. Все это – дело сугубо частное, публичны лишь снимки. Люди, как тюрьмы, все больше замыкаются в себе, но их снимки становятся, прямо пропорционально процессу, все более публичными. Все более публикуемыми. Мимо них уже никак не пройти. Они повсюду. Они наводняют мировую сеть, хотя было бы лучше, если бы сеть сама их ловила. Да, тюрьмы тоже приватизируются, тут вы правы, но почему бы и нет, война ведь давно уже дело приватное.