|
Видишь, прожитое существование ничего не стоило: двадцать шесть лет ты мотал деньги, изменял, плавал в удовольствиях, и твои расчеты были так же мелки и ничтожны, как и самая твоя жизнь. Ты возвращаешься на родину духа таким же, каким ушел отсюда. Ты не боролся ни за одно доброе дело, ты не поборол ни одной страсти. Дух ленивый, ты не испытал даже ни разу того могучего подъема чувств, который дает мысли энергичное направление к добру или злу, но который всегда является плодом душевной работы.
Я мог говорить с ним так, потому что, несмотря на мои ошибки, был выше его. Как и при жизни, вихрь скоро умчал из наших глаз смущенный дух Виллибальда.
* * * Я посетил аббатство. Там царствовал полный застой: не хватало руки, которая вертела колесо, не было советника, помогавшего всем, и Братья Мстители ходили унылые; одни бросили свои планы, другие предавались бессильному бешенству. Иногда, притянув жизненную нить какого-нибудь медиума, я появлялся в коридорах, забавляясь безумным ужасом монахов. Преемник мой спокойно наслаждался почетом своего нового положения. Честолюбие внушило ему взять на свои плечи гигантское дело; но он скоро бросил его, потому что у него не было бескорыстия для служения чужому делу. Он углубился в чтение книг, которым он знал цену, но боялся света их для своих подчиненных. Он любит ленивую жизнь, которая была мне невыносима, так как меня влекла лихорадочная деятельность. Меня глубоко возмущало, когда я видел, что Бенедиктус, вместо обдумывания дел братства, сидел, согнувшись над требником, или проводил целые часы, старательно и терпеливо разрисовывая неграциозные, возмутительно мелкие фигуры, столь тонкой отделки, что требовалась неделя, чтобы вырисовать кистью мантию какого-нибудь волхва или святой мученицы. Выведенный из терпения, я покинул монастырь, где не мог уже более распоряжаться. Я вернулся в замок Рабенау, куда запыхавшийся гонец привез известие о смерти Виллибальда. Курт отсутствовал, а Розалинда, глубоко опечаленная смертью единственного брата, отправилась в его замок и, проливая искренние слезы, сопровождала тело в Бенедиктинское аббатство, для предания его там земле. Я с грустью видел, что там готовилось покушение против нее, и напрасно внушал ей: – Не оставайся в церкви! Уши живых глухи, и беспокойство или инстинктивное отвращение, чем-нибудь им внушаемое, они считают постыдной слабостью своего воображения… Негодный Мауффен бессознательно любил эту Розалинду, некогда Лелию, горсточку сероватого пепла которой он некогда показывал Астартосу, боясь, как бы тот не ожил. И вот, пепел этот воскрес, и Мауффен боролся в своем сердце с тем, чего опасался Тиберий, – с упорной неудовлетворенной страстью. Я видел, как он пробрался в церковь в своей черной рясе. Этому человеку, с бледным лицом и резкими чертами лица, не доставало лишь тоги для полного сходства с Тиберием. Он схватил Розалинду и унес. Я осыпал тысячами электрических искр Бенедиктуса и Санктуса, чтобы возбудить их слух. Ими овладело беспокойство, и они выбежали в коридор; но, дойдя до кельи Мауффена, догадались, в чем дело. В это время Розалинда храбро защищалась против безумца, бешенство и страсть которого не знали пределов. Дверь треснула, и Розалинда сочла себя спасенной; но мое астральное тело мучительно волновалось, потому что я видел, как Мауффен схватил кинжал, брошенный ею. Духи, мои друзья, поспешили на помощь, но было поздно; они могли только смягчить нанесенный удар: под горячей струей разлагающегося флюида острие оружия расплавилось, уклонилось в сторону и нанесло рану ниже того места, куда метила преступная рука. Вдруг колебание моих флюидических нервов возвестило мне о приближении столь дорогого мне сына. «О! – подумал я, – если в сердце его еще сохранилось доброе и нежное чувство к Розалинде, я увижу его в ту минуту, когда он испугается за ее жизнь». |
