Твари, поганые твари.

Люди – твари. Всюду пачкают, гадят. Милка моет лестницы, а они ходят грязными сапогами, бросают окурки, пустые бутылки. Нассать норовят где‑нибудь в лифте. Бросают свой поганый хлам где попало. Свиньи.

Кто‑нибудь из жильцов скажет: «Девушка, дайте пройти», – а Милка огрызнется: «Я работаю, чего, не видите?!» Мало огрызнуться. Хочется ударить изо всех сил ручкой от швабры или ведром, или бутылкой, чтобы кровь потекла – нельзя.

Нажалуется. Заберут. А то и сам драться полезет.

Сильные твари. Сильнее Милки.

Главная тварь – начальница. Милка ее убивает в грезах каждый день. Мучительно. Чтобы орала и стонала и молила о пощаде. А пощады не будет. Потому что по‑настоящему Милка, когда начальница орет на нее, стоит и молчит. Или оправдывается, а в голосе – слезы. Из‑за этой суки. Убить бы суку…

Убивать очень хочется.

Милка убила крысу. Крыса попалась в мусорный бак – и ей оттуда не выскочить. Раньше бы Милка испугалась, теперь – нет. Крыса – мелкая тварь. Ответит за всех. И Милка била ее лопатой, пока от нее не остались кровавые лохмотья.

А в душу сходило тепло. И покой.

Тем вечером Милка целовала Принца нежно. Во всей квартире горела только одна тусклая лампочка.

К вечеру Романа разбудил голод.

Это ему совсем не понравилось. Не надолго же хватило этой дурехи‑продавщицы. Неприятно. Это означает, что убивать, возможно, придется каждый день. Черт. Рискованно и хлопотно.

Впрочем, может быть, вчера, сгоряча, Роман что‑то сделал неправильно. И никакой информации, паршиво…

С четверть часа Роман проторчал на кухне, где Татьяна и Петенька пили за его успех. От водки они согрелись, их лица побагровели, сделались бессмысленными – и в сознании Романа неотвязно крутилась мысль, что эти двое – легкая добыча. Зачем куда‑то тащиться, когда совсем рядом – живое мясо, горячая кровь…

Совсем никуда не годится.

И Роман взял себя в руки и ушел, сославшись на то, что боится опоздать.

Стоял молочно‑синий вечер. Было сыро и тепло; дул сильный влажный ветер, нес свежий, веселый, лесной запах. Фонари только зажигались, разгорались от тусклых розовых звездочек до шаров с лиловато‑белесым холодным светом…

Прохожих было немного, вероятно, из‑за сырости и ветра. Пытаться напасть на кого‑нибудь посреди улицы мог только полный идиот. Роман сунул руки в карманы и отправился бродить.

Сумеречный город успокоил и развлек его. Он с незнакомым удовольствием наблюдал, как догорает и меркнет вечер, как густой ультрамарин заливает нежную молочную синеву, как плывут по исчерна‑синему небу рваные белесые клочья весенних облаков.

Взошла луна. Ее тусклый свет, похожий на свет уличного фонаря, теперь ощущался кожей лица, как раньше – солнечный, мягким, ласкающим теплом. Луна была лишь чуть‑чуть ущербна сбоку – только что закончились полнолунные ночи. Роман усмехнулся: не иначе, как его метаморфозе поспособствовали волшебные чары луны. Забавно.

Ноги как‑то сами привели его к ларьку, где он давеча раздобылся кровью и деньгами. Ларек был закрыт, и его дверь опечатана. В воздухе висел запах мертвой, свернувшейся крови. Роман поморщился – обоняние теперь доставляло ему больше удовольствия, чем раньше, но и проблем тоже больше.

Он уже повернулся и хотел идти, как сзади его схватили за рукав и дернули.

Роман обернулся – и остолбенел.

Мертвая девица с растрепанными крашеными волосами и вымазанным кровью рукавом осеннего пальто, которое было ей мало, накинулась на него с той мелкой холодной злобой, какая находит на людей определенного типа в общественном транспорте в час пик.