Куда же ей ещё-то было податься?

Пробивалась Наталья снеговой тайгой и всё прикидывала: до какой бы ей доброй души с нуждою своею сунуться. Если и поймут её упорство деревенские бабёнки да не станут над нею куражиться, то и тогда надо подумать, у кого оставить парнишонку. У Авдотьи, к примеру, Минаевой своей кашеедины, — хоть корыто бери да посерёдке избы ставь. У Лизаветы Корюковой? У той полна хата престарелого хворья; тут и без Назарки последний сон жалобами да стонами у кормильцев отнимается. Ежели до Сивалихи сунуться, так у неб, бедной, до того пластянка кривобока, что домовой, должно быть, в курятник ночевать бегает. Про тех же, которые в достатке своём денно и нощно токуют, Наталья и думать не стала: те всё одно чужого горя не услышат...

На просёлок успела выбраться думальщица, но так и не решила, до кого бы ей приткнуться со своей обложившей головушку заботой?

Однако жизнь наша — то сума, то чаша; то она свет, то она тень... и так всякий день.

На великую на удачу вдруг видит Наталья — дед Урман шикает разлапистыми своими лыжами повдоль заснеженного просёлка.

Радость-то какая, надо же! Советчик ко времени.

— Не в деревню ли поспешаешь, дедушка? — взамен привета крикнула ему Наталья ещё сыздали.

— Туда, красота моя ненаглядная. Туда, — со знакомою ласкою отозвался Урман, — по людям стосковался. Старею, видно. Неделю как дома был и опять потянуло. А ты как?

— Бабы-то в деревне, поди-ка, всё судят меня? — спросила Наталья, опережая ответ.

— Судят, должно, — отозвался старый, да и пошутил. — Судить — не бобы садить: за каждым разом сгибаться не надо.

Тут он, подойдя вплотную, оглядел Наталью со вниманием, узнать захотел:

— Пошто это тебя закрутило? Осенним прям-таки листочком свернуло? Али опять чего на заимке стряслось?

— Стряслось, — отозвалась Наталья. — Наскрозь проняло!

И доложила тревожно:

_ Нечистая сила объявила себя наглядно!

— Да-ну! — подивился Урман. — А я, признаться, думал, что Назар твой, почуявши смерть, сам в тайгу убрёл — тебя чтоб горем не убить, надежду оставить.

— Не-ет. Душа моя знает — жив Назар. И не уберусь я из Глухой пади, покуда верю в это! А там, где есть вера, и век делу — не мера.

Обсказала Наталья всё как есть.

Выслушал её Урман. Со вниманием выспросил обо всём том, о чём мы с вами уже знаем, головой покачал, языком поцокал. Насчёт рукавицы заячьей сказал:

— А может быть, вовсе и не в спешке забыта она? Может, кто с умыслом оставил её на видном месте — себя обозначить захотел?

— Я и сама пробовала так думать, — призналась Наталья. — И оттого пала мне в голову мысль: уж не сам ли земляной дедушка бывает у нас в леснухе?

— Вот-вот! — подхватил её догадку Урман. — А лопоухое поганище — не та ли это самая ведьма, которая будто бы никак не даёт чудодею определиться со своей заботою в Глухой пади? Уж не надеется ли земляной дедушка на то, что повезёт приструнить злодейку? Вот он и улавливает моменты, чтобы подмогнуть тебе, когда допекает тебя нужда.

— Похоже, что всё это так и есть, — согласилась Наталья. — Только одного не пойму: чего бы тогда ему меня таиться? Пошто он мне-то не покажется? Не доверяет, что ли? Он же наверняка знает, что мне приходится над вопросом этим голову ломать?

— Бог его поймёт! — пожал плечами Урман. — Ить у всякой тайности свои крайности. Надо тебе ещё маленько потерпеть. А то, может, лучше, и правда, совсем в деревню вернуться?

— И не подумаю! — нахмурилась Наталья.