Вот и вновь попала Наталье на глаза сомнительная рыжина. Чтото явно таилось на крутом выгибе дородной сосны. Теперь охотница выпускать заряд погодила — тихонько заскользила на примету. И в это время ей на голову порхнула кисточка хвои.

Не будь Наталья настороже, не заметить бы ей такой малости. А тут она вскинула лицо и... обмерла. С могучей развалины древней сосны глядело уже готовое прыгнуть на неё гологрудое чудище.

Гривастое вдоль хребта, а по охвату поясницы и ниже покрытое бурой шерстью, чудище имело рысьи задние лапы и точно такой же обрубок хвоста. Лысая, как пятка, голова была снабжена стрельчатыми ушами громадного нетопыря. Иссиня-чёрные, в пол-аршина каждое, они были распахнутыми на стороны, словно гривастый этот кожан собрался вовсе не оседлать Наталью, а воспарить над нею демоном. Пара кабаржачьих клыков торчала на обе стороны его хоботом загнутого носа. А глаза! Глаза человечьи смотрели так, ровно видели в Наталье давно желанную добычу. Цепкие обезьяньи пальцы были снабжены волчьими когтями. Во лбу чудища небесной голубизны огнём сиял огромный алмаз.

Всё исходило жутью.

Но самым зловещим было то, что в гривастом нетопыре неуловимо сквозило что-то очень Наталье знакомое.

Потом уж, после всего, Наталья могла бы дать голову на отсечение за то, что в самый нужный момент ей, растерянной, кто-то сильно поддал под локоть. Ружьё само собою взметнулось. Чудище утробно мяукнуло, потом кинулось через охотницу, спружинило на рысьих лапах и огромными, лёгкими прыжками пошло нырять по мелкому снегу за частые валежины...

«Боится!» — подумалось Наталье. Не стала она ни о чём больше размышлять — пустилась следом: вознадеялась, что куцая нечисть оступится либо подхватится на лесину. Только лопоухая всё шла и шла землёю и, как вскорости поняла Наталья, не больно-то старалась отделаться от погони. Похоже, наоборот. Она, вроде бы, даже поджидала охотницу, когда той попадалось на пути долгое околье: крупная ли валежина, которую требовалось обойти, подлесок ли непролазный.

Дошла до Натальи глупость ею затеянной погони тогда, когда от неё повалил на окрепший ветерок индевеющий на лету пар. Пришлось остановиться.

Концом платка Наталья отёрла потное лицо, распахнула душегрейку — маленько проветриться, беспокойными глазами поискала на посеревшем небе солнце. А когда не нашла его там, где надеялась увидеть, то и спохватилась времени. И по всем приметам получилось у нее, что не попасть ей теперь на заимку свою раньше скорой темноты. Вот когда особенно почему-то ясно представила она себе когтистые пальцы на обезьяньих руках чудища и зловещий голубой огонь алмаза...

Ломилась Наталья обратно дорогою так, что тайга стонала. Виноватила она за глупость свою и себя, и ушастого беса, и даже время, которое могло бы и не торопиться столь неотвратимо нагонять на землю непроглядную темноту. Вслух же она уговаривала Назарку простить свою неразумную мать, словно бы тот мог услышать её на таком расстоянии.

— Сыновеющшика, — говорила она со слезами. — Кровиночка моя! Потерпи чуток...

Тревога да поспешность её были столь велики, что, вихрем влетевшая в леснуху, она не обратила внимания на то, что дверной засов был заложен совсем иным концом!

Но озадачиться ей всё-таки пришлось: в таёжке, считай, на полный день покинутой хозяйкою, оказалось теплым-тепло. Назарка сытый, ухоженный спал себе за огородкою высоких яселек. А в лампадке, на кем-то недавно скрученном фитильке, поигрывал весёлый огонек...

В недоумении села Наталья, раскинула мозгами, решила, что какая-нибудь жалостливая бабёнка всё-таки не утерпела, явилась из деревни — проведать её с Назаркою на диком зимовье. Да, видно, не дождавшись хозяйки, темноты скорой испугалась, поторопилась убраться из Глухой пади...

«Теперь бабы поднимутся, — лезло в голову Натальи.