Когда же Финета к брату перебралась, очень радовалась — в семье жить будет. Привязалась она к Дашутке как к родной дочери, но держала её в работе и строгости.

Семья была со жменьку, а всё не на серебре едали. Бедность тогда у простых людей большая была. Многих невест в стороночке держала. А и замужество тоже не приносило великого праздника.

Понимала Финета, что и к её Дашутке не князь приедет свататься, и всё же больше того боялась — не повторила бы племянница её судьбы... Вот она и приглядывала для Дашутки жениха.

— Пусть, — говорила, — хоть худая крыша, а всё не каждая капля на голову упадёт.

Дашутка же по молодости подсмеивалась над Финетиными заботами.

— Ты гляди, гляди, тетка Финета, а я посмотрю.

И отец ей потакал:

— Человеку на земле всего по одному разу отпущено: один — родиться, один — помереть, и любить тоже один раз дано. Так что не спеши загадывать, торопись думать!

Оно, конечно, и для Дашутки женихи находились, но больно долго не упрашивали: дело твоё — не хочешь, как хочешь... Другие сговорчивее.

Финета всё охает, а Дашутка ластится к ней:

— Молчит моё сердце, милая моя тётечка. Слыхала я в людях, что сердце петь начинает, когда узнает суженого своего.

— Верно, — поддакивал Федот, — в хороводе плясать и то не с каждым хочется...

И тут пошла по деревням молва: ходит-де по дворам Христа ради Старик-Боровик — самой земле родной брат, тайге нашей хозяин заботливый. Ходит Боровик, и всё чего-то вынюхивает, всё высматривает. А сам под сумошника рядится, чтобы его, значит, от других попрошаев отличить нельзя было. Как только пригреют его в каком дворе от чистого сердца, так он, уходя, в том хозяйстве прибыток оставляет.

И не то чтобы выдернуть в огороде вместо свёклы узелок с деньгами, а так: коли в доме больной человек лежит — встанет, или хлеб в тот год невиданный на полосе уродится... Не то сваты налетят со всех сторон — разом выдадут замуж ту, которой прежде и другого-то имечка не было, как «горевуха».

Финета на эти россказни и клюнула:

— Вот бы нам с тобой, Дашутка, заманить Старика-Боровика!..

Всё чаще, всё громче заповторяла Финета свои слова. Стала она хожалых людей выглядывать, к заплоту часто выходить — высматривать... Потом и зазывать принялась...

Ну и навадились у ихнего стола каждодневно сироты убогие пастись...

Федот сестру не останавливает:

— Пусть её... — смеётся. — До костей поди-ко не обглодают...

Напоит Финета, накормит бесфамильника дорожного, спать укладёт... Утром не успеет сумошник узел свой собрать, а уж Финета все окна проглядела, сватов ожидаючи.

Ну погарцует у окон, посуетится и плюнет — осердится. А потом опять своё, опять залучает всяких захребетников. Дашутка стала укорять тётку:

— Смеются надо мною подружки... Что же ты делаешь, тётка Финета?

И Финета уже понимает свою пустую затею. Уж и грозится с досады:

— Не пущу никого! Хоть помирай под забором, не пущу!

И почти той же ночью постучись кто-то в калитку. Ночь расходилась ветреная, мокрая... А стукоток уж такой несмелый, будто и не надеется тот, кто стучит, что его в тепло пустят.

Если бы Финета не прислушивалась ко всяким шорохам, не услыхать бы ей того стука. Встрепенулась, Дашгутку посылает:

— Беги скорей, отвори! Может, его судьба послала?..

— Ты ж зарок дала, — сидит Дашутка. — Уж лучше пусть человек в чужом дворе попытает добра. Может, там его за простое благословение примут.

— А я говорю, ступай! — осердилась Финета. — Неспроста у меня колотится внутри: он это!

— Эх, тётка Финета, тётка Финета, какая ты хорошая раньше была! — упрекнула Дашутка.