Антуан слушал ее совершенно сраженный. Самые тайные страхи его оправдывались: он предвидел, что она войдет во вкус этой жизни. Да это так и естественно, она была такая хорошенькая, она должна испытывать опьяняющее удовольствие — быть замеченной среди стольких женщин. Но он-то хотел бы скрыться куда-нибудь с этой ее красотой — в какое-нибудь тайное убежище. Он чувствовал себя недостойным ее сохранить, если нужно было для этого выдерживать сравнение с блестящими мужчинами. Может быть, лучше было бы сказать ей совсем просто обо всем этом, но он был застенчив, и застенчивость эта гнала его к гаражам и мастерским. Видя, что дело его проиграно, он вздохнул и пошел одеваться.

— Бедный мой Антуан! — сказала Франсуаза с некоторым раскаянием. — Я обещаю, что тебе не будет скучно.

Хотя вилла Тианжей была совсем близко, пришлось все-таки взять экипаж, так как Франсуаза была в серебряных туфлях. Антуан был мрачен и молчалив. Ему всегда казалось, что Тианж обращался с ним со снисходительностью, немного презрительной. Но он ошибался, у Мориса Тианжа был уж такой покровительственный голос и он так же не мог его изменить, как и форму своих бровей. Элен была менее красива, чем Франсуаза, но она очень нравилась своим умом, естественным, немного насмешливым, но без всякой злобы. У нее было много друзей в различных кругах; она собирала у себя знаменитостей. Антуан нашел Ламбер-Леклерка высокомерным, Фабера льстивым; молодой музыкант Монтель, которого все называли Жан-Филипп, ему особенно не понравился, и всего более за то, что он сделался (за такое короткое время) другом Франсуазы.

За столом Антуан оказался между мадам Ламбер-Леклерк и мадам Бремон; обе его испугали. Жена министра была молода, умна и довольно резка; другая же была просто толстой, приветливой женщиной, но ее занимало говорить об актерах, которых он вовсе не знал. Он не разжимал рта и только слушал. Быстрота разговора кружила ему голову. Эти люди, казалось, все читали, все видели и знали весь свет. По поводу каждого нового имени, которое случайно попадало в разговор, кто-нибудь из них тотчас же мог рассказать анекдот. Как только умолкал какой-нибудь мужской голос, возникал отчетливый голосок Элен де Тианж и, как челнок, нес по столу нить разговора туда, где надлежало его подхватить. Ламбер-Леклерк говорил об иностранных долгах и рассказывал занятные истории о Мирной конференции. Затем — Антуан не заметил, как это случилось, — на сцене очутился Жан-Филипп с парадоксами о негритянской музыке. Тианж подхватил это и высказался сам о негритянской скульптуре.

— Никто не имеет, — заявил он, — такого чувства трех измерений, как негры.

«Боже мой! — подумал Антуан. — Но почему же это так?» Но в то время, как внимание его отвлеклось этими мыслями, волна разговора приняла уже другое направление. Теперь говорили о художественном вдохновении.

— Сюжет «Степи»? — говорил Фабер. — Это анекдот, который я слышал, когда мне было шестнадцать лет, я медленно питал его всеми дальнейшими впечатлениями. Как общее правило, ничего хорошего не выходит из темы, которая не успела естественно вырасти внутри. Романист черпает из своего детства, из своей юности, редко из зрелого возраста. Роман старости никогда не был написан «изнутри»… Он не имел времени для того, чтобы созреть…

— А музыканты? — сказала Элен, бросая челнок Жану-Филиппу.

— О, тут совсем по-другому! Тема дается вам случаем, самой природой. Помните ли, — обратился он к Франсуазе, — тот мотив из моей оперетки, который я играл вам вчера вечером и он еще вам понравился, — я нашел его на бульваре, проходя перед «Наполитеном».