Но ведь и я тоже, в свою очередь, стала старше за время его отсутствия.

Когда я решала вообще ни во что не верить и просто жить дальше, то в такой период чувствовала себя почти в безопасности. Будто снова возвращалась к ожиданию и неопределенности, а это состояние всем нам идет на пользу и помогает одолевать день за днем, поскольку нет ничего хуже чувства, что все стабильно и неколебимо или вошло в более или менее нужное русло, а то, чему предстояло произойти, уже произошло или как раз сейчас происходит, и впереди не будет никаких волнений или неожиданностей – до самого конца пути, а если какие и возникнут, их на самом деле можно считать вполне предсказуемыми, хоть в этом вроде бы и есть противоречие. Большинство обитателей земли врастают в свою повседневность и довольны уже тем, что видят начало рабочего дня, а потом видят, как день описывает дугу, клонясь к завершению: именно так сама я мечтала жить, когда была молодой и впереди у меня намечалось лишь гладкое будущее, ничем не похожее на занозистые настоящее и прошлое. Но коль скоро мне досталась другая жизнь и с ней пришлось свыкаться, именно такой жизни я теперь и желаю: тот, кто привык жить в ожидании, никогда в полной мере не смирится с наступлением развязки, как будто лишающей его воздуха.

Короче, какое-то время Томас был Томасом и не был им. Я наблюдала за ним со смесью недоверия и узнавания – и одно усиливало другое, сколь абсурдным это бы ни казалось, или, вернее, одно не могло существовать без другого, они взаимно друг друга подпитывали, и недоверие было, по сути, все тем же ожиданием, его продолжением или ответвлением.

Разумеется, я не узнала Томаса, когда он появился на площади. Ранним утром я, как обычно, вышла на один из балконов. Дело было в воскресенье, Гильермо с Элисой ночевали у друзей. Начинало светать, но у нас только что передвинули время на час вперед, то есть украли час у минувшей ночи, совершенно по-идиотски называя это “переходом на летнее время”, а крадут у нас этот час, как правило, в начале апреля или даже в конце марта. Прошло двенадцать лет с тех пор, как Томас простился со мной в аэропорту Барахас, направляясь, по моему предположению, на Фолклендские острова, на войну, которая уже успела уйти в прошлое, как и две англоафганские, Крымская, наша Марокканская или та, где воевал столь любимый женщинами солдат Луис Новаль, застывший теперь на площади в виде уродливого памятника. И кто теперь вспомнит погибших на тех войнах? Они словно бы никогда и не существовали, они стерлись из людской памяти даже чуть быстрее, чем те, кому удалось выжить.

Утро было холодное, желтоватый свет предвещал снег, поэтому я вышла на балкон в пальто, решив, что иначе долго там не простою. Потом я собиралась в очередной раз просмотреть “Моби Дика” для одного из моих уже не раз повторенных курсов, хотя текст я хорошо помнила, но перед сном зачем-то пыталась вникнуть в одну фразу из первой главы, в которой, возможно, таится загадка (или не таится, а просто мы, преподаватели, слишком придирчиво впиваемся в тексты). Вот эта фраза: “Да, да, ведь всем известно, что размышление и вода навечно неотделимы друг от друга”[61]. Почему “всем известно”? Откуда “известно”? С этим пустым вопросом в голове я и уснула. Но проснулась слишком рано и в беспокойстве, странном для спокойного воскресного утра, – возможно, из-за внезапного похолодания или непривычки к бессмысленной перестановке часов. И действительно, едва я вышла на балкон, буквально через пару минут, вокруг запорхали снежинки, поначалу медленные, редкие, несмелые и совсем мне не мешавшие. Однако меня охватила дрожь, но скорее нервная, чем физическая, я рывком запахнула полы пальто, облокотилась на перила и посмотрела сначала в одну сторону, потом в другую: народу на улице в такое неуютное время было мало, я могла по пальцам пересчитать прохожих. И даже занялась этим: один, два, три, четыре, пять, шесть – и семь, но тут увидела фигуру человека, который шел в сторону нашего дома с маленьким чемоданом в руке, а другую руку он чуть приподнимал через каждые несколько шагов, словно робко с кем-то здоровался.