Бертран вышел на балкон. Густые угольно-черные тучи на низком небе давили на голову, не позволяя успокоиться. Мгновение упущено. Любой фотограф то и дело сталкивается с подобным, умеет это пережить и знает, как поступить в подобном случае: упаковать вещи, отправиться в путешествие и поискать, где трава позеленее.

– Где будешь ночевать? – поинтересовалась у Бертрана свободная как ветер рыжеволосая Каликста, его старая подруга.

– Останусь здесь – вернул Дафне ключи… – равнодушно пробормотал он.

– Хотела бы я прочесть прощальную записку! – рассмеялась Каликста.

– Сама домысли.

– Ненавижу тебя от лица всех баб! Но люблю.

– Какие планы на остаток ночи? – спросил Бертран.

Каликста улыбнулась.

Он покинул ее квартиру в пять утра – молча, не простившись, – и отправился бродить по улицам, глядя под ноги, на серый асфальт. Платье Лолы на тон светлее. Налево, теперь направо, снова налево, еще раз направо и все время прямо. Медленным шагом. Ты сжал ее пальцы, а она вырвалась, убежала, села в такси и исчезла.

Внезапно Бертран осознал, что не слышит звука собственных шагов. Он спустился в метро на станции «Реомюр-Севастополь». Остановился, выбирая направление. В голове назойливой мухой крутилась последняя фраза Лолы: «Я дала тебе все, что могла, Бертран».

– Есть монетка?

Бертран тысячу раз говорил себе, что правильно поступил, промолчав у лифта. Он мог поставить под угрозу… Что именно? Нет ответа. Я путешественник, моя жизнь организована особым образом. Никаких диких страстей. Никакой опасности. Никакой Лолы. Тебе ее не хватает?

Он надел наушники и выставил звук на максимум, чтобы не думать, сел и открыл ноутбук. Эминем оказался хорошей компанией: репертуарчик не совсем подходил к флористическим фотографиям, над которыми работал Бертран, но взбадривал отлично. В 06.45 Бертран настежь распахнул окно. Небо еще не решило, какой наряд надеть – облачный или ясный. Эминем пел Lose Yourself. Фотограф повторил строчку, написанную словно специально для него: Будь у тебя шанс… возможность… ты ухватился бы за нее или упустил…

В саду его детства не было вяза, только яблоня, груша, вишня и слива. Три березы. Грядки клубники, заросли малины и море самосеянных одуванчиков. Почему мать никогда не сажала цветы? Я знаю, что уже видел вяз, похожий на тот, под которым мы с Лолой заснули. Бертран закрыл глаза. Он тогда держал ее ладонь в своей, она тихонько отняла ее и положила ему на сердце. Где это было? В Канаде? Конечно. В парке Мон-Руаяль, на холме. Одиноком, как я, холме.

Песня отзвучала. Бертран раздраженно сдернул наушники и подошел к окну. Может, оставить номер телефона в ее почтовом ящике? Капли росы сверкали на траве под лучами утреннего солнца. Подождать сто пятьдесят лет? Он схватил фотоаппарат и снял самую красивую каплю. Щелк. В следующую секунду луч скользнул прочь, и сияние расплылось. Она любит Франка. Бертран сдернул с кровати простыни, «только раз в жизни…», и отнес белье в прачечную, находившуюся двумя пролетами ниже.

Он всегда считал нижний уровень своей территорией – за исключением этой комнаты и гаража, – и в отсутствие родителей «отрывался» здесь с друзьями. Отец и мать долго ни о чем не догадывались, узнали случайно (банальная история – вернулись раньше), и вышел скандал. Мать возмущалась, но отец, профессор технических наук, предложил компромисс: можно оборудовать в доме студию – при условии, что сын не бросит институт. Бертрану было девятнадцать лет, но он учился на третьем курсе, опережая сверстников на год.

Он своими руками построил стену из пеноблока, поставил в «пещере» двойные двери, чтобы свет не мешал проявке, покрасил стены в матовый черный цвет.