Сжимая его в правой руке, Тулага добрался до лоцманского трапа, нижняя часть которого достигала облаков, и пополз. Сверху доносились приглушенные голоса и звук шагов. Пока что на ладье никто не встревожился.

Он преодолел треть расстояния, остановился, прислушиваясь, вновь стал подниматься. Живой пистолет был зажат в правой руке. Когда Тулага поднялся еще на несколько локтей, со стороны святилища донесся вопль.

Каким-то образом Укуй забрался на крышу здания и теперь, стоя на краю, кричал, размахивая руками. На ладье раздался ответный крик, затем топот ног.

Продолжая подниматься, Гана запрокинул голову, вытянул руку с пистолетом. Над краем борта возникла фигура, матрос наклонился... Пистолет чихнул. Дротик, оставляя за собой тонкую световую линию, пронесся вверх и впился в смуглую грудь. Заорав, матрос отпрянул, после чего раздался звук упавшего тела.

Спустя несколько мгновений на палубе воцарилась тишина. Гана за это время успел преодолеть оставшееся расстояние, но выглядывать не стал: скрючился под бортом, прислушиваясь. Быстрые шаги, что-то скрипнуло... вновь тихо. Гана выставил голову, поворачиваясь, скользя взглядом по палубе.

На носу громыхнул выстрел, пуля расщепила дерево рядом с подбородком. Стрелял капитан Тук-Манук – слева от рубки мелькнул его силуэт. Перевалившись через борт, Гана покатился по палубе.

Некоторое время он лежал, распластавшись на досках и глядя вперед. Затем осторожно поднялся, выпрямился во весь рост с кроном в вытянутой руке.

Ничто не шевелилось, он не видел ни одного человека. На ладье оставались двое матросов, боцман, капитан и Камека. И лишь последний принадлежал к племени онолонки – это внушало надежду. Отсюда Тулага не мог разглядеть носа ладьи. На палубе лежали несколько бочонков, ящики, бухты канатов, стояла лебедка... везде можно было спрятаться.

Он пошел вперед, очень медленно переставляя ноги. Левая рука расслабленно висела вдоль тела, правую он согнул, прижав локоть к боку. Со стороны святилища вновь донесся крик Укуя, и все стихло. Тулага бесшумно переставлял ступни по доскам, прислушиваясь. Тишайший шелест облаков, отдаленное хлопанье крыльев чайки, парящей где-то над рифами... Ветра не было, над облачными просторами Сна стояла жаркая, удушливая тишина.

Расплывчатая тень мелькнула у ног, и Гана вскинул руку. Световой дротик впился в шею матроса, который, перегнувшись через край наблюдательного гнезда, замахнулся багром.

Туземец со вскриком повалился вниз. Гана отпрянул, позволив ему упасть у своих ног.

Матрос дернулся и затих. Вновь все замерло на палубе ладьи. Постояв, Тулага направился дальше. Он не смотрел никуда конкретно, взгляд расплылся и был устремлен словно в пустоту – но таким образом улавливал куда бо€льшую часть того, что находилось и происходило впереди. Палуба и надстройки превратились в застывший светлый фон с расплывшимися по нему очертаниями предметов, малейшее движение сразу бросалось в глаза. А еще Гана не пытался вслушиваться, то есть не прилагал усилий к этому: все шумы слились и стали плоскостью, шершавой поверхностью, и каждый звук, который оказывался громче или резче других, обращался выступом, острой иголкой, внезапно выскакивающей из нее: он словно колол Гану, после чего его голова и ствол пистолета мгновенно поворачивались к источнику.

Когда он миновал мачту, впереди скрипнуло... Голова и рука дернулись, крон чихнул – матрос, привставший из-за бочонка с обрезом на изготовку, повалился на спину. Тут же из-за правого борта прыгнул боцман, до того висевший по другую сторону над облаками. Гана опрокинулся назад, выпустив крон, уперся согнутыми ногами в живот туземца. Кончик тесака пронесся мимо лица, царапнув щеку, вернее, серебристый шрам, оставшийся от вымазанной гношилем раны.