— Что?

— Рубашку, идиот, рубашку давай!

— Зачем? Слушай, мне надо бежать.

— Дай рубашку! Махнемся рубашками, и я их уведу. Когда они бросятся за мной, беги в другую сторону. Ради бога, доберись до Каша и дуй на Крит! Ну же, рубашку!

— А если тебя подстрелят? Я не допущу, чтоб ты умер из-за меня.

— Все умрем! — рявкнул Каратавук. — Ради своей матери, дай рубашку! Ну давай, давай! — Он нетерпеливо пошевелил пальцами и добавил: — За восемь лет войны никто не смог меня подстрелить.

Мгновение помешкав, Мехметчик сдался. Требовательная властность друга не оставляла выбора. Руками крест-накрест он схватил рубашку у пояса и стянул через голову. Что-то хрустнуло под ногой, и Мехметчик, замерев с рубашкой в руках, уставился на осколки глиняной свистульки, которую нечаянно выдернул из-за кушака.

— Черт! — охнул он.

— Неважно, держи! — Каратавук сунул ему свою блеклую рабочую блузу.

Друзья смотрели друг на друга: только свиделись — и на тебе.

— Езжай на Мегисте и доберись до Крита. — Каратавук обнял и расцеловал Мехметчика.

— До встречи в раю, если раньше не выйдет, — печально улыбнулся Мехметчик.

— Сиди тут, пока не убедишься, что они пошли за мной, и тогда беги, — сказал Каратавук. Он вынул из-за пояса свистульку и протянул другу. — Она поет, как дрозд, но все равно возьми и вспоминай обо мне. Я себе другую сделаю. — Каратавук резко отвернулся и стал взбираться по каменистой тропинке.

Мехметчик видел, как он изо всех сил старается привлечь к себе внимание. Конечно, снизу раздались крики, и цепь охотников развернулась в погоню за Каратавуком. Затрещали-защелкали выстрелы, пули рикошетили от камней.

— Сукин я сын, — прошептал Мехметчик, переживая, что подставил товарища под огонь. Мучимый выбором, он еще мгновение колебался, а затем стремглав бросился по козьей тропе, что пересекалась с другой, уводившей его от погони. — Сукин сын, сукин сын, — повторял он, как заклинание от несчастья.

Каратавук залег за гробницей святого. Сердце колотилось в горле. Он затеял игру, и она началась. Сунув руку под саркофаг, он нащупал дырочку, откуда вытекало масло, омывшее кости святого. На краях остались капельки. Каратавук мазнул себе по губам и лбу, облизал палец и попросил помощи у святого и Марии, матери Иисуса Назарея. Обхватив колени, он раскачивался взад-впереди громадным усилием воли пытался подавить страх. Когда голоса зазвучали всего в нескольких шагах, Каратавук встал и, высоко вскинув руки, повернулся к преследователям. Только сейчас ему пришла мысль, что придется все как-то объяснить, и он растерянно и глуповато улыбался.

Искандер так и не понял, почему это сделал. Да, он был близорук и потому не узнал сына, но ведь прекрасно видел, что беглец сдается и поднял руки. Наверное, взвинчен был, готов впервые за долгое время после военной службы пальнуть в живого человека, ему выпал шанс прославиться, завалить Красного Волка и всерьез применить великолепное оружие, специально для него изготовленное Абдулом Хрисостомосом из Смирны.

Искандер вскинул ружье, прицелился в слегка размытую фигуру, стоявшую в каких-то двадцати шагах, и дернул курок. Но едва плечо шибануло отдачей, едва грохнул выстрел, едва дуло расцвело облачком порохового дыма, Искандер понял, что обесчестил себя и совершил непоправимую ошибку.

Вот так Искандер присоединился к сонму тех, кто содеял беспричинное зло, за которое никогда не сможет себя простить.

Вот почему у Каратавука полностью обездвижела одна рука и закончилась судьба гончара.

Но затем пришло время Мустафе Кемалю упразднить арабский алфавит, Каратавук быстро выучил латинские буквы и, несмотря на своеобразное понимание орфографии, сделался городским письмописцем.