Ну вот, опускаюсь на колени и сразу вижу, что Тамара жива и слезы у нее ручьем текут. Ни до, ни после я не видела, чтобы кто-нибудь так плакал — ни всхлипа, только слезы по щекам катятся, будто они сами по себе. Ну, я вытерла ей рукавом лицо, и сердце у меня размякло. Знаете, почему? Увидала я такую печаль на лице девушки, что и передать не могу. Абдулхамид спросил из-за двери, жива ли, а у меня горло перехватило, ну вы же меня знаете, я мягкая. Шепнула ей: «Пойду воды вскипячу», — пошла наверх, кликнула дочек и говорю:

— Надо дело сделать, только помните: она блудница, глядите у меня, не заразитесь блудом, иначе отвезу вас в Халеб и продам арабу с пятью женами, я не шучу.

Старшая дочка Хассеки, вы ее знаете, спрашивает:

— Мамочка, что такое «блудница»?

Будто не знает, а две другие девчонки хихикают в руку, я подбочениваюсь и стараюсь быть серьезной, но тоже улыбаюсь, и тут серьезу конец, и мы беремся за дело.

Для начала я говорю «Бисмилла аль-рахман аль-рахим», дескать, с Аллахом у нас лады, Хассеки приносит тюфяк, девчонки тащат лампы, веревки и занавеси — хотим выгородить уголок, чтобы Тамаре не пришлось любоваться кобылой и на нее чтоб никто не глазел, особенно Абдулхамид. Снимаем с нее одежду, ведь ее били камнями и пинали, а она лежит, и только слезы ручьем. Раздели мы ее, и у меня сердце сжалось — огромный кровоподтек на голове, да еще сломаны ребра и ключица. Дышать ей больно, только мы ее шевельнем, она скулит, как собака.

Я еще в бане заметила, какая Тамара красавица — маленькая, стройная, а грудки круглые, что твои гранаты; любая мамаша пожелала бы такую жену на радость своему сынку, и даже теперь, вся измордованная, она была хороша, отчего содеянное с ней казалось еще ужаснее.

Мы ее обтерли, промыли раны водкой (не подумайте, будто мы держим в доме спиртное, я послала Хассеки к Поликсене, жене Харитоса, одолжиться водкой у христиан ведь не зазорно, нам-то ее иметь не положено, хотя у некоторых есть, но только не в нашем доме) и постарались соединить ключицу, но как ее сложишь? Если ключица срослась неправильно, женщине до самой могилы и даже после ходить с одной грудью выше другой. Потом обмотали ей ребра и из трех шарфов соорудили этакую перевязь, чтобы у нее правая рука лежала на левом плече, и, к счастью, все у нас получилось, и Тамара довольно скоро пошла на поправку — ну, насколько возможно.

Одно нас поразило сильнее всего, и мы трясли головами, с тревогой думая о добрых жителях нашего города, хотя потом я уже не так удивлялась тому, что они творили друг с другом. Знаете, куда они пинали Тамару, пока она лежала в пыли на площади?

В грудь и причинное место, это ж надо, какие сволочи.

23. Убежище Тамары

Ходжа Абдулхамид сидел на скамеечке перед закутком Тамары, а за спиной у него хрупала соломой Нилёфер. Временами кобыла пыталась ухватить край перекинутого через плечо шерстяного плаща, и тогда имам, ласково укоряя, пихал ее в морду. Он не видел лица Тамары с вечера казни, решив, что так оно лучше. Не то чтобы ходжа придавал особое значение традиции носить покрывало — в селах никто лица не закрывал, иначе невозможно работать. В их городишке женщины занавешивались из тщеславия, желая показать, что ведут праздную жизнь. Абдулхамид привык к женским лицам в обрамлении удобных платков, которые предохраняли голову от пыли и оберегали волосы как нечто особенное, что дозволено видеть лишь мужу. Имам избегал смотреть на Тамару, потому что красота женщины пробуждала желание прикоснуться к ней, а неизбывная печаль в глазах тревожила, наполняя душу грустью. Вдобавок Тамара была не старше его дочери Хассеки, что после происшествия тоже вызывало беспокойные мысли.

— Не хотите ли мастики, Тамара-ханым? — спросил Абдулхамид, просунув руку за драпировку.